Богадельня

Мертвецы запретны для верного зороастрийца, каким был врач Бурзой до поездки в Индию. Впрочем, после Ночи Постижения, когда врач кричал на языке, лишь похожем на язык людей, запреты потеряли всякое значение. Чайки удивленно ахали, кружась над человеком, киркой пробивавшим могилу в скале. Чайкам казалось, что человек сошел с ума. Ничего подобного. Человек был в здравом уме; человек знал, что он делает и что собирается делать дальше. В конце недели друзья привезли в обитель пищу, и Бурзой уехал с ними в Ктесифон.

Вскоре он вернулся обратно в заброшенный монастырь. Вместе со средней дочерью.

Трудно ли повторить начало опыта, закончившегося неудачей?

Легко.

Знание прошлых эпох пело во враче. Отсекая зараженную часть тела, можно спасти человека. Обрезая лишние ветви, можно добиться пышного расцвета дерева. Сейчас же перед отставным лазутчиком стояла задача куда более сложная, но выполнимая. Истина, сокрытая между строк, наполняла рассудок ясностью. Так ясен для муравья закон постройки муравейника. Закончив перевод «Панчатантры» — настоящий, подлинный перевод! — Бурзой душой постиг значение эллинского слова «атеист». Сегодняшний мир устроен плохо. Неразумно. Желая подвигнуть его к лучшему, можно надеяться лишь на чудо. Чудес не бывает, потому что нет Бога. Нет. Нет. Нет… Люди (…люди?!), давным-давно воздвигшие Столп Вавилонский, понимали эту простую истину куда яснее врача-лазутчика. А еще они понимали истину другую: если Бога нет, но он полезен…

Трудно ли сделать Бога?

Ничуть.

Надо взять ребенка. Поместить его в кокон одиночества. И медленно, упорно, день за днем, перекрывать все выходы для творческой энергии[48] куколки. Связывая невидимыми нитями — праязык, позволяя ощущать все мироздание в целом, давал допуск к таким нитям. Нельзя рисовать. Нельзя бегать. Не стоит сочинять песенки. Петь их тем паче не стоит. Прочь замки из песка. Бусы из ракушек. Куклы. Безделушки. Музыкальные инструменты. Смех. Плач. Возню со сверстниками. Закрывать окно за окном. Дверь за дверью. Запирать творчество, без которого невозможно само существование детей, в темной комнате безысходности. Внешние проявления бытия — на засов. На запор. На щеколду.

Чтобы однажды сила, скованная стальными обручами, пробила себе иной выход.

Из плотской сферы существования человеков — наружу.

Там, где взрослый погибнет, дитя приспособится.

Со средней дочерью врач Бурзой дошел до части четвертой, «Утрата добытого». Девочка все чаще сидела без движения, глядя в стену. Если старшая предпочитала берег моря, средняя облюбовала внутренний дворик, у входа в дормиторий. Тонкие губы змеились полуулыбкой, глаза напоминали взгляд статуи. Нарушить ее покой означало совершить святотатство. Ребенок почти ничего не ел. Бурзой заметил: что-то творится со временем. Друзья, приезжая с продуктами, говорили странное. Дни превращались в недели; утро становилось вечером. Врач вспомнил своего отца: последователь зурванитской ереси, старый солдат верил в Зурвана-Изначального, Божество Времени. Зурваниты что-то утверждали о Разделении Трех Потоков…

Бурзой не сумел вспомнить, что именно утверждали зурваниты.

Девочку укусила змея. И в скалах стало две могилы. Забирая из Ктесифона младшую дочь. Змеиный Царь узнал, что в прошлом месяце овдовел. Известие не удивило его. Сейчас уже ничто не могло вызвать в Бурзое чувство удивления. Спокойный и молчаливый, он передал дом двоюродному брату, велев вести дела от его имени. После чего вернулся в обитель, которую давно звал про себя богадельней. Он знал, что делает. Он делал то, что знал. И старался не задумываться о лишних вещах. Трудно ли?.. нет, не трудно. Легко. Однажды Бурзой подошел к нише в базилике: именно эту апсиду облюбовала его последняя дочь. Тихо присев рядом, начал читать книгу. Часть пятая, заключительная, «Безрассудные поступки». Закончив, попытался коснуться ребенка рукой. И не смог. Пальцы натыкались на прозрачную, непроницаемую стену. Ребенка больше не было здесь. Связанный нашел выход наружу. Бабочка расправила крылья. Узник вырвался. Пленник сбежал. И тайное знание пело в Бурзое — потому что наконец возникла поддержка чуду.

Теперь Обряд начнет работать.

LXXXII

Фитиль лампады дрожал, глядя, как человек говорит с тенью.

Монах — с врачом.

Настоящее — с прошлым.

— И ты выпил яд?

«Да. Откуда ты знаешь, что я воспользовался именно ядом?»

— Знаю. На твоем месте я бы тоже предпочел отраву. А мы похожи. Нож, пропасть, веревка — не для нас. Но я не знаю другого. Почему ты решил умереть? Ужаснулся содеянному?!