Богадельня

Вит застыл перед ними в странной, противоестественной позе. Сидел на корточках, жевал кусок ветчины, рукой за хлебцем потянулся, наклонился вперед — да так и застыл. Будто в игре «мертвяк-с-печки-бряк». Только страшно по-настоящему. Не дышит почти. Лицо разом заострилось, как у покойника или «травяного монашка». Глаза бельмастые, пустота в них: черная, нездешняя. Сейчас, в темноте, видно плохо — да смотреть не больно-то хочется. Навидались. То дергунец Вита трепал (юрод однажды рядом случился, сказал: «пляска Святого Вита»!), то иная дрянь, навроде падучей. Тот самый юрод Хобка неделю в селе околачивался, так на его падучую все мальчишки смотреть бегали. А у Вита — иначе выходило. Без пены на губах. Опять же: «курий слепень», бывало, скручивал, и столбун, вот как сейчас.

Одно хорошо: отпускает быстро. Тут главное: чтоб в речке не скрючило, на глубине, или когда Вит на дерево залезет (ох, и лазает, аж завидки берут!). Пока обходилось, Бог миловал. А ежели схватило — не помочь. Сиди себе, жди.

Вот Крист с Лобашем сидели и ждали.

Дождались.

Тело Вита вдруг обмякло, мгновенно потеряв всю жесткость, удерживавшую его в шатком равновесии. Хорошо, руку успел выставить, иначе точно б нос расквасил, падая.

— Столбун? — спросил парнишка, как ни в чем не бывало усаживаясь на прежнее место.

— Ага! — дружно кивнули приятели.

— Ну и пусть его… Что ты про мамку мою говорил, Крист?

— Жива твоя мамка, живехонька! Кнутом, говорю, ее стражник отходил. Сильно излупцевал, гад!.. Я б, наверное, сразу помер. А вы двужильные: что ты, что мамка твоя. За дядькой Штефаном сбегали, они с Лобашем домой ее отнесли.

— Я отнес! Я Жеську отнес! Я! — гулко бухнул себя кулачищем в грудь Лобаш, красный от гордости.

— Как она, Лобаш?

— Живая Жеська! Живая! Стонет. Лежит. Лежит. Стонет. Больно. Живая!

— А стражники? — спохватился Вит.

— Уехали стражники. Мытаря-покойника в Хенинг повезли. Войту наказали: тебя, как явишься, вязать — и тоже в город, в тюрьму! Тебя теперь, наверно, сказнят! Голову отрубят. Горстяник Мертен и отрубит. Да ты не бойся! Мертен, он головы здорово рубить умеет. Хрясь, и ты на небе!

Вит угрюмо молчал. Все, конец. Повяжут. Свои же сельчане и повяжут.

Прощай, головушка!

— Не убивал я мытаря. — Слова шли горлом, будто кровь: соленые, страшные. — Не убивал. Нету у меня никакого ножа. Чем бы я его пырнул? Пальцем?

Сказал и понял: не верят, хоть вслух и не говорят. Даже Лобаш отвернулся. Губы жует. Если уж лучшие друзья не верят — чего от других ждать-то?!

— А ты в село не ходи! — заявил вдруг Крист. Глаза Пузатого загорелись. — Ты лучше в бродяги подайся. Или в разбойники! Они тебя возьмут, ты ведь теперь тоже разбойник!

Лобаш молча хлопал коровьими ресницами. Поворачивался то к Виту, то к Кристу. Словно впервые обоих увидел. Да и Вит малость ошалел от идеи заклятого дружка. А что? — подумалось. Прав Крист! Одна дорога: к лихим людям. По которым плаха плачет. Эти не выдадут. Только где их найти? Да и боязно из села уходить. Очень хотелось повидать напоследок мамку. Как она там, после кнута? Повиниться, попрощаться, а дальше — куда глаза глядят.

Что-то сладко оборвалось внутри, заныло в предчувствии… чего? Вит не знал: чего.

Нового? небывалого?!

— Крист, ты мне друг? — очень серьезно спросил мальчишка. Пузатый моргнул:

— Ну! Только в разбойники я с тобой не пойду. Меня мамка убьет…

— Да я не о том! — с досадой поморщился Вит. — Ты меня не выдашь? Домой я вечером пробраться хочу. Не могу я так уходить… не простившись.

— Могила! — горячо заверил Крист, пыхтя. — Чтоб я сдох!

Что правда, то правда: Пузатый — могила. Врединой был. Дразниться любил. Шкодничал. Но доносить — никогда. Раз, помнится, вместе озорничали: веревкой дорогу впотьмах перетянули. Ждали, кто перецепится да носом землю вспашет. Дождались. Добро б тетка какая или мужик пьяный. Парни молодые с гулянки шли. Двое таки перецепились. Вспахали. Ох и удирать потом пришлось! Вит убежал, парни в темноте даже не разглядели, кто это был, — а Криста поймали. Бока намяли крепко, от души. Требовали дружка выдать. Не выдал Пузатый. Врал напропалую, молол, что на язык попадет, орал, когда били, но — не выдал. На этот счет Вит мог быть спокоен.

— Спасибо, Крист. Ты настоящий друг.

— А я?! А я?! — обиделся Лобаш.

— И ты! — заверил Вит верного дурачка. — Ты, Лобаш, мне ночью заднюю дверь открой. Хорошо?

— Дверь? Дверь? Открою! Открою дверь!

— Только смотри, помалкивай. И не проспи. Как все уснут, подожди немного — и щеколду откинь.

— Да! да! Лобаш щеколду откроет. Откроет!.. Вит? А, Вит? — Похоже, в голову к Лобашу пришла мысль (случай редкий!), и сейчас бедняга изо всех сил пытался выразить ее словами. — Вит, а когда ты… в разбойники! в разбойники когда! — ты нac душить не придешь? Не придешь?

— Ты что, Лобаш! Я, может, и не пойду в разбойники. Бродягой стану. Или где подальше пастушить наймусь. А пусть и в разбойники — зачем мне тебя душить?!

Дурачок искренне обрадовался:

— Меня не будешь?! А батьку? А Казимира? А Томаса? Не будешь душить? Не будешь?