Богадельня

Зрители держались за животики. Вит смеялся до слез. Правильно! Нечего из себя дворянина строить, когда ни родом, ни рылом не вышел!

Тем временем скоморох-"рыцарь", вновь облачась в потешный наряд, принялся обходить зрителей со шляпой в руках. Зазвенели медяки. Вит тоже кинул патар: любой труд денежек стоит! Вона как старались, чтоб народ позабавить!

Потом скоморох отступил назад, предложив бросать монеты — а он их будет в шляпу ловить. Это оказалось еще веселей: забавник все время падал, охал, потирал ушибы — но брошенную мзду тем не менее ловил! Пока чей-то медяк не угодил прямиком в костер, взметнув целый сноп искр. Скоморох на миг остановился в замешательстве. Попытался достать денежку, обжегся, запрыгал на одной ноге, отчаянно дуя на пальцы, чем вызвал новый приступ хохота.

Вит понимал: он нарочно. Чтоб смешнее было.

Но ноги уже сами несли возбужденного мальчишку к костру.

— Куда?! Очумел?!

Не отвечая. Вит поводил ладонью над огнем. Он знал: макнешь руку зимой в прорубь или вот так, у пламени покрутишь — кожа быстро твердеет, теряя чувствительность. Бывало, в Запрудах на спор шутки шутил. Резким движением закатав рукав, сунулся в костер; миг — и дымящаяся монетка полетела в шляпу скомороха.

— Ох, парень! Ух!..

— Еще!

Костер пыхнул искрами перед самым носом. Хвать! Упавший в огонь доит даже нагреться толком не успел.

— А это твое, — тихонько подойдя сзади, шепнул на ухо скоморох. — Давай, собирай барыш! Мы на сегодня все равно закончили…

— Еще!

— Давай!

Монеты полетели — только успевай выхватывать!

Вит успевал.

Вперед протолкался некий господин: седой, сухощавый. Впрочем, ему и проталкиваться-то особо не пришлось: народ заранее расступался. Без особой боязни или там великого почтения, но расступался. По привычке, наверное. Лицо у господина… Вит после и вспомнить не смог: что за лицо. Лишь седина в памяти засела. Одет господин был под стать манерам: добротно, дорого, но со скромной строгостью. Плащ-»табар» поверх камзола, сам камзол, и даже панталоны — темно-бордового, почти черного цвета, без всяких украшений. Башмаки — отличной кожи, тонкой выделки, но опять же без бантов, пряжек, бляшек и прочих финтифлюшек, столь любимых щеголями. А трость хоть с виду простая, да явно на заказ сделана. Из черного дерева, между прочим. Это если кто понимает. И весь он был такой, этот господин: холеный, невозмутимый и аккуратный. К таким ни пыль, ни грязь, ни бранное слово не липнут.

Оружья у господина не наблюдалось. Пару минут он смотрел. А потом взял да и окликнул:

— Эй, мальчик… А не сразу достать — можешь?

— Как это? — моргнул Вит.

— Я брошу монету, сосчитаю до десяти — тогда и достанешь. Сумеешь?

Господин молча извлек серебряный талер. Лениво забросил его точнехонько в середину костра.

— Один… два… три…

Считал бордовый медленно, с ленцой — как монету бросал. Закончил. Прищурился на Вита: давай, мол!

Вит дал. Подпрыгнул, разгреб-разметал жар — и вот уже талер с ладони на ладонь перебрасывает. Дунул, остужая, в кошель на поясе спрятал.

Победно глянул на господина: съел?!

— А до двадцати? — как ни в чем не бывало интересуется тот.

И достает целый гульден!

Хитро он вторую монету бросил: в угли золотой кругляшок ушел, в самое пекло. Только и Вит не сплоховал, хоть горячо было. Ладно, рука-то попривыкла. А господин снова ладошку под плащ: очередную денежку тянет…

— …глянулся ты мейстеру Филиппу, дружок… — мурлыкнула Глазунья, дожидаясь посреди переулка, пока отставший Вит поравняется с ней.

— Кому? — не понял мальчишка.

— Филиппу ван Асхе.

Помолчала девка. Добавила, словно гвоздь одним ударом вбила:

— Душегубу.

У Вита ноги тряпичными сделались. Так значит, бордовый — Душегуб?! Всякое про них, про Душегубов, врали — а лицом к лицу встретиться впервые довелось.

— Что он у тебя спрашивал?

— Откуда, мол, взялся. Почему он раньше меня на площади не видел.

— А ты?

— А что я? Сказал, как есть: из Запруд. У мельника жил. А он мне удачи пожелал и еще пол-флорина дал!

— Значит, судьба… — совсем тихо прошептала Матильда, белея лицом; Вит едва разобрал ее слова. — Захочешь, не обманешь. Может, оно и к лучшему…

И невпопад, резко трогаясь с места:

— Пошли в харчевню. Я есть хочу.

Вечерело. На Хенинг падали густые сумерки. Казалось, сам воздух в тенетах города становится плотнее. В окнах загорались свечи и лампады, хлопали закрываемые ставни — благочестивые горожане готовились ко сну. Наступало время гулящих девиц, ночных забулдыг, а также воров, грабителей и подонков всех мастей.

Спать вдруг захотелось: невтерпеж. Целый день на ногах… Еле добрели домой.

XXVII

Обычно Вит спал без снов.

А тут явилось. Приятное. Будто сидит он рядом с мамкой, коржи наворачивает, а мамка на сносях. Как пять лет назад, когда она от Штефана забрюхатела, да в конце скинула. Толстая, значит, мамка, теплая, а Вит ей рассказывает, что он тоже. Что прячется в нем, Жеськином Вите, крохотный кузнечик-человечек. Букашка, «травяной монашек» под листиком. Сидит и помаленьку кормится. Вырасти хочет. Наружу скакнуть. Иногда высунется, усиками пошевелит, и снова: нырь под листок!