Богатство кассира Спеванкевича

Примирил ли Хип обе банды? Договорились ли уже те и эти, каким образом поделят добычу? Условились ли, в какую дыру заманят влюбленного кассира и что сделают с его трупом? Ах, увидеть бы собственными глазами, послушать, как говорят о таких вещах! Эти люди повергали его в изумление, коварство Ады придавало ей демоническое очарование. Их характеры, их дела, приключения влекли его в мир неизвестный, исполненный чудес и диковин. Жалко скопированный в кино, где первую роль играл неизменно сыщик-преследователь и торжествовала полицейская справедливость, даже там знаменовал он собой могучий бунт против всего раз навсегда установленного и освященного. Он, этот мир, своими преступлениями протестовал против бесчисленных преступлений существующего строя. Вечная война, где с одной стороны бой ведет одинокий преступник со своей пылкой отвагой, с хищной изобретательностью, а с другой — общество и государство, уголовный кодекс, тюрьма, виселица, все честное, благонамеренное. Глубоко скрытые симпатии толкали Спеванкевича издавна к этим людям, проклятым и преследуемым. От них исходило очарование тайны, веяло от них ледяным ужасом. Позор и слава освещали мрачным заревом деяния их жизни…

Они избрали его жертвой, взяли в кольцо и, уверенные в легкой победе, грызутся уже из-за добычи. Он признавал их правоту, его не возмущал их разбойничий замысел, для него это было занимательное зрелище с одним лишь недостатком: развязка целиком и полностью в его руках. Никто никогда не принудит кассира взять кассу. Это чудо могла совершить одна только Ада — еще вчера к тому шло. Охваченный безумием, он изнывал от желания. Но Ада не выдержала характера, вероятно, под действием неизвестных причин, то ли интриг, то ли подозрений, она пожелала окончательно в нем увериться, приковать его к себе самой прочной цепью, ей-хотелось, чтобы только ей был он послушен и не пошел на предательство. Кто может знать, что творится у них за кулисами… Во всяком случае, она не учла мужской психики, молода видно еще, слишком самоуверенна. Но если б не эта ночь— кассир содрогнулся от омерзения, — в ожидании ее он сделал бы все, что приказало б его рыжее божество — бррр…

А теперь — как же, дождетесь! Вот будет потеха, когда Медвежатница, видя, что жертва не появляется день, другой, станет на третий забрасывать его письмами, звонить по телефону, явится наконец в банк или на квартиру, а скорей всего постарается перехватит его где-то на улице.

«Простите… Ошибаетесь… Не имею чести…»

«Не валяй дурака, Иероним, тебе хорошо известно, что ты должен делать! Почему не делаешь?»

«Послушайте, однако…»

«Ты им не верь, они тебя прикончат! Ты верь мне, своей любимой Адочке, ты глупыш, ты еще совсем ребеночек!.. Пойдем со мной, я тебе все объясню… Иди скорей, у меня там есть одна чудная вещь, там стоит очень мягкий диван, он — хи-хи-хи, — он велел тебе сказать — знаешь что? — что он по тебе очень соскучился и очень тебя просит…»

В середине этого диалога Спеванкевич не выдержал и рассмеялся вслух. Шедший впереди мужчина внезапно оглянулся; Спеванкевичу стало стыдно, и он повернул назад.

Вот потеха! Славная штука! В этом радостном возбуждении Спеванкевич шагал по Крулевской, в направлении к дому. Ему было весело. Наконец что-то произошло в его дурацкой жизни. Столько впечатлений, столько потрясающих переживаний, и все по дешевке, без малейшего риска, даже даром — ничего удивительного, на то и «Дармополь», ха-ха-ха!..

И он опять расхохотался. И опять какой-то шедший впереди мужчина обернулся, постоял в нерешительности и, пожав плечами, пошел своим путем. Он был даже похож на предыдущего: светлый костюм и панама с алой ленточкой.

Внезапно хорошее настроение исчезло. Это случилось, когда он проходил мимо оружейной лавки. Орудия смерти приводили кассира в содрогание — так было с недавнего времени, когда он пережил тяжелейший кризис, носясь с мыслью о самоубийстве. Но причиной перемены была все-таки не витрина — что-то совершилось у него в голове, наступило состояние, похожее на то, какое было час назад, в саду… Нет, даже хуже.

И он остановился, вконец расстроенный. Ах, разве он не знал об этом раньше, знал постоянно — с самого начала! Знал…

Собственно говоря, знал, да забыл. Вроде бы и помнил, но с этой вечной своей рассеянностью… Нет, неправда, он прекрасно знал об этом! Он сам себя обманывал, жалкий одинокий лицедей, неисправимый трус. Неужели только сейчас уверился он в том, что ни завтра, что никогда-никогда вообще не отважится он на это?