Богатыриада, или В древние времена

Владыка же тугарский, бывший хан, а с недавних пор царь Калин, по батюшке – Огуреевич, напротив, был в самом благодушном настроении. Все шло по задуманному. Дань от Киева поступала исправно, поскольку князь Владимир резонно считал, что лучше уж откупиться малым, чем рисковать многим. (На самом деле Креститель Руси выразился резче: «Бросим кость собаке шелудивой, пусть отстанет!», но кто бы рискнул такие слова до Калина донести?!) Любимые кобылицы регулярно жеребились и давали молоко, бесчисленное количество наложниц делали, в сущности, то же самое… Не жизнь – сказание! Особенно если учесть, что непутевого двоюродного братца и соперника Шалаву удалось без лишнего шума и пыли выставить вон. Пусть теперь в землях Владимира промышляет да безобразничает… Судя по слухам, тамошний люд его имя на свое тарабарское наречие переиначил, стал каким-то Соловьем называть. Вот дикари!

Шамана, наделившего братца чудодейственной силой, без долгих разговоров закопали в землю, предварительно укротив на голову. Чтобы не умничал и не наглел сверх меры. Ишь чего вздумал: чтобы подданный превосходил своего царя, да еще в делах, особо чувствительных для любого мужчины! Впрочем, Калин готов был помиловать преступника, ограничившись доброй поркой в назидание, если бы тот согласился и над царем провести такой же волшебный обряд «укрепления яиц», сделав их сильнее, чем у Шалавы. Но шаман лишь упрямо мотал грязной нестриженой головой (вши и блохи так и сыпались по сторонам), твердя что-то про «озарение» и «интуицию». И где только таких слов нахватался, сын желтоухой собаки?! Калин не понял их смысла, но уразумел главное: отказывается! И поэтому сделал правой рукой знак, хорошо знакомый страже…

Шалаву, ясное дело, закопали бы в той же яме, но братец только нехорошо усмехнулся, повалил свистом пару десятков воинов вместе с их лошадьми и сбежал в земли Владимира, не дожидаясь, пока его засыплют тучей стрел с безопасного расстояния. Мстительно пообещав напоследок, что когда-нибудь сделает из черепа Калина чашу для питья. А перед этим… (От подробностей позвольте воздержаться, уточним лишь, что при осуществлении этой угрозы царскому гарему пришлось бы искать нового повелителя, либо томиться в праздной тоске.)

Возлежа в шелковом шатре на белоснежном войлоке, Калин неторопливо отхлебывал из золотой чаши кумыс, сделанный из молока любимой кобылицы, и поглаживал стан любимой (на данный момент) наложницы. Ему было хорошо, во всех отношениях!

– Может, пойти на Киев? – задумчиво произнес владыка тугар. – Развлечемся немного… Дома пожжем, церкви и лавки пограбим, а баб да девок… – усмехнувшись, он затеребил женскую кожу за нежным ушком.

– Пойди, пойди, господин мой! – услужливо подхватила наложница. – Прославься храбростью, захвати добычу великую!

– А может, не надо идти? – пальцы Калина принялись поглаживать копну иссиня-черных волос. – Что у меня богатства мало? Или баб? – царь многозначительно усмехнулся.

– Не ходи, не ходи, повелитель! К чему тебе лишние хлопоты?

– Гм! Но если я не пойду, мои воины могут заворчать: царь, мол, обленился, позабыл, как саблей машут…

– Так пойди на Киев! Не нужно злить воинов, повелитель!

– А я что, не смогу заткнуть им рты? А самых крикливых сделать короче на голову?

– Вот так и сделай, повелитель! Не нужно идти на Киев!

– А-а-а, молчи, женщина! Никакого ума! То иди, то не иди… Как в Киеве говорят, семь пятниц на неделе!

* * *

– Дармоеды! Тупицы! Ротозеи! Всех в поруб посажу! Перепорю! Заставлю до конца жизни за свиньями да птицей ходить! Целая толпа олухов, а за одной княжной не уследили!!! – князь, и без того страшный в гневе, сейчас превзошел самого себя. – Да я вас!..

Няньки, ключницы, покоивки[3] и прочая челядь, не говоря уже про стражников, дежуривших этой ночью, тряслись, аки осиновые листья на ветру. Воевода Громослав, срочно призванный пред светлые княжеские очи, – тоже. «Сейчас спросит: тебя как, сразу казнить, или хочешь сперва помучиться?» – с тоской думал старый служака.

На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару минут, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев – это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй, Господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:

«Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, „ассоциацию“ – слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, – воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»