Богатырское поле

При княжеской городской усадьбе несколько таких нор. Теперь они опустели. После убийства Андрея пленников освободили. Многие из них бродят по лесным дорогам. Попадись им Давыдка — с живого снимут кожу, поджарят на медленном огне…

Когда-то и он, сбросив в яму очередного узника, как эти молодшие дружинники, уходил спокойно допивать меды на княжеском пиру. Сейчас пируют другие. Льется темное заморское вино из Андреевых заветных медуш, блюда с жареным мясом проплывают, как лодии, в обширную княжескую трапезную; гусляр, непременный завсегдатай больших торжеств, сидит перед князем, степенный, белобородый, и слагает ему льстивую песнь…

От навозного духа Давыдку тошнило, мрак отнимал остатки мужества. Знал бывший княжеский милостник — бывало и так: узники слепли, подолгу оставаясь в порубе. А если и его забудут в этой яме?.. Только вряд ли. Не насладился еще боярин Захария местью. Месть его впереди. Он еще напотешится над пленником, ох и напотешится. Сейчас Давыдка снова холоп — и только. Взял его когда-то князь Андрей в дружину, приблизил к себе, а убили Андрея — и не стало красавца дружинника Давыдки. Что задумает Захария, так тому и быть. Здесь его сила, его боярская воля…

Давыдка застонал, обессиленно забился в углу. Темнота окутала, облепила его. Она была тяжелой и вязкой, как смола.

Вдруг ему почудилось, будто в яме он не один.

— Эй, есть еще кто в порубе?

Тишина. Но Давыдка явственно расслышал чье-то прерывистое дыхание.

— Коли есть кто, не таись, — повторил он и, привстав, двинулся вдоль ямы.

Нога его ткнулась во что-то мягкое. Давыдка склонился, пошарил в темноте рукой — пальцы его утонули в густой шерсти. Испуганно отпрянул — медведь!.. Не сразу сообразил — откуда бы взяться в яме медведю?!

Потом услышал — мохнатое зашевелилось, зафыркало, зашипело по-змеиному. И только тут дошло до Давыдки, что не зверь это вовсе, а человек, что человек смеется и смех его похож на шипение…

— У, чтоб тебя! — выругался Давыдка.

Человек зашуршал соломой, загремел, как пес, железной цепью.

— Чей ты? — спросил Давыдка.

— Незнамко я, — сипло отозвалась тьма. Человек поперхнулся и закашлялся, будто и впрямь залаяла собака.

— Откудова будешь?

— Из Незнамкина…

— Ишь, — проворчал Давыдка. — Молод ты аль стар? Когда в поруб угодил?

— Когда угодил — не чел, а молод или стар — не ведаю. В порубе все мы — черви.

«Уж не мой ли узник?» — подумал Давыдка и стал припоминать, кого бросал в эту нору. Но ведь давно ли сбивали с порубов решетки, выводили на волю пленников. Отчего же этот не ушел?

Снова зашуршала в углу солома, звякнула цепь. Осипший голос запел:

А жил-был дурень,А жил-был бабин,Вздумал он, дурень,На Русь гуляти,

Людей видатиСебя казати.Отошедши, дурень,Версту, другу,Нашел он, дурень,Две избы пусты,В третьей людей нет…

Узнал Давыдка узника. По песне узнал гусляра Ивора. Вспомнил: пришел Ивор из Чернигова— в коротком скоморошьем платье, с гуслями за спиной. Он и тогда уж был не молод, и слухи о нем ходили по всей Руси. Сказывали, певал он и в Новгороде, и в Киеве. Не одной шубой был жалован с боярского плеча. Но охоч был Ивор до сладкого меду, а еще больше любил он правду, и хоть жаловали его бояре шубами, а выпроваживали из своих вотчин — собирал он народ на площадях; сказывал ему былины, в которых добрыми молодцами были крестьяне и каменщики, а дурнями — бояре да огнищане, да боярские и огнищанские сыновья.

Донесли князю Андрею о прибытии Ивора во Владимир, и повелел князь Давыдке сыскать того сказителя и привести его в Боголюбово на почестен пир.

Сыскать Ивора — дело пустяковое. Не иголка в стогу — певец на миру. Передал ему Давыдка княжескую волю. Выслушал его Ивор, упираться не стал. Дело для него привычное — петь перед князьями. Бросил он за спину гусли, сел на коня и поспешил с Давыдкой к Боголюбову. Подъезжая, подивился на славен княж-град, перекрестился на церковь да прямо с коня — в палаты.

Привел Давыдка гусляра, как и повелел князь Андрей, в большую трапезную. В трапезной накрыт стол на всю длину, на столе — яства чудесные, меды пряные, душистые вина из дальних латинских стран. Князь Андрей поглядел на певца, велел налить ему полную чашу, подождал, пока выпьет, а потом и говорит:

«Много наслышаны мы о тебе, Иворка. Сказывают, знаешь немало ты былин, да правдин, да песен свадебных и застольных. Певал ты и в Киеве, и в Чернигове, и в Ростове, и в Новгороде. Спой же и нам свои песни. А мы послушаем тебя, вспомним время богатырское да выпьем вина за твое здоровье».

Выслушав князя, сел Ивор на лавку, провел пальцами по гусельным струнам и запел об Илье Муромце:

Стал князю Илья Муромец выговаривать:«Ты нас не кормишь, не поишь, не жалуешь.Есть-то-пить во Киеве есть кому,А заступить за Киев-град некому…»