Богатырское поле

— Уби-ил!

На крики мужиков собаки под заборами неистово забились на цепях. Освободившись, Никитка побежал; пробежал немного, задел ногой за корягу, упал. Тут же сзади обрушились на него горячие тела; хрустнули кости в плечах — Никитка охнул и затих. Связав его, мужики долго рядились, кому нести пойманного. Наконец догадались развязать ноги.

— Не боярин, чтоб носить…

Повели Никитку: один впереди идет, тянет за веревку; другой, тот, которому Никитка угодил кулаком в брюхо, — сзади. Злой попался мужик, неотходчивый. Всю дорогу поддавал Никитке лаптем в зад.

Пленника передали ночным сторожам, те, гремя ключами, отвели его к стене и бросили в поруб. Падая в яму, Никитка застонал.

— Ни днем ни ночью нет покоя, — проворчал кто-то в темноте. — Эй ты, человече!

Большая ладонь коснулась Никиткиного плеча. Плечо было вывернуто и горело огнем. Закружилась у Никитки голова, зазвенело в ушах, рот свело судорогой.

— Больно?.

— Ох, как больно, — выдохнул Никитка.

В углу зашевелился третий. Старческий голос прошепелявил скороговоркой:

— Здорово, отеч, братеч, приятель, друг, скажи челобитье поклон: прости, отеч, мать, дедка; батюшка, братеч, сестрича, птича, курича…

— Будет, Ивор, дурить-то, — сказал молодой. — Парню тошно, а ты — скоморошины.

— Скоморошины боль врачуют, сердце радуют, — ответил старик. — Как звать тебя?

— Никиткой.

— Издалече ли?

— Городской я. Из ремесленных. Сподручный Левонтия. Слыхал, поди?

— Слыхал, как не слыхать.

Тихо сделалось в норе. Молодой спросил Никитку:

— Какой день-то седни?

— Четвертый в седмице…

— Вона как, — удивился парень.

По настилу проскрипели шаги, звякнул засов решетки, в поруб упала лестница.

— Который Давыдка из Заборья, выходи, — позвал голос.

Сосед зашевелился, неохотно подался к лестнице. У Никитки сердце забилось — вот-вот выпорхнет из груди: «Аленкин братец!»

А наверху гремели копьем о решетку, сердитый голос поторапливал:

— Выходи, выходи. Аль по сердцу пришлась пуховая перина, вставать неохота?!

Утренний свет ослепил Давыдку. Двор вздрогнул и перевернулся грязными лужами в ослепительно-синее небо. Закружилась у Давыдки голова, закачался он, вцепился рукою в дверной косяк. Покалывая копьями в спину, стражники приводили его в чувство:

— Чо уперся? Бреди знай..

Узкая тропка вела от стены к приземистой избе. У входа над низкой притолокой висели ржавые цепи и клещи. Из-за двери доносились стоны.

Слегка оробев, Давыдка вошел, поморщился. Прямо перед ним, наполняя избу едким дымом, топилась большая печь. Сутулый дядька в длинной холщовой рубахе, кряжистый и чернобородый, дул на рубиновые угольки. На лавке слева сидели дружинники, среди них — весь вишневый от пламени, игравшего в жемчужном и золотом шитье кафтана, — боярин Захария. Посреди избы на полу ворочалось что-то темное, ухающее, как большие кузнечные мехи.

Борода боярина запрыгала от неслышного смеха:

— А вот и еще привели. Хлеб-соль, садись, Давыдка, гостем будешь. Мы бражку пьем и тебе нальем…

Дружинники загоготали.

Давыдку толкнули в спину. Он не удержался и упал на лавку, скользкую от крови. Сопровождавшие его пешцы вышли.

— Жаркая у нас банька, Давыдка, — не унимался боярин. — Венички-то железные…

Он наклонился, вглядываясь в лежащую посреди избы темную кучу, дал знак дружинникам.

Те разом навалились на обреченного, руки вывернули, запрокинули мычащую голову. Голова металась, постукивала затылком о половицы. Давыдка увидел изуродованное лицо. В седой бороде алели сгустки крови.

Давешний дядька зажал в лохматой лапе длинное жигало, коленом придавил старику грудь. Под коленом захлюпало, захрипело.

Давыдка рванулся, замычал; его тяжело ударили по голове. Он упал в черноту. А когда очнулся, увидел: старик стоял, пошатываясь, посреди избы. Дружинники еще висели у него на плечах, дядька медленно пятился, пряча за спину жигало. Все тяжело дышали. Боярин гнусаво сказал:

— Гляди, Давыдка, как платит князь за измену. Был Вышко верным воеводой — одаривали его гривнами кун, а нынче в руки ему посох и погонят прочь со двора… Надолго запомнит Вышко боярина Захарию.

— Век не забуду, — сказал, пошатываясь, Вышко. В голосе его проламывалась сквозь отчаяние открытая угроза.

Давыдка задрожал всем телом — представил, как и его валят на скользкие доски, за волосы запрокидывают голову.

Но Захария хлопнул себя ладонями по коленкам и поднялся с лавки.

— Ну и надымил ты, дядька, — сказал он сутулому. — Устал я. Да и время к обеду. Пойду — князь звал…

Давно бы уж расправился боярин со своим бывшим холопом, но боялся нарушить приказ Ярополка: держать покуда пленника в порубе. А что Ярополк задумал, ведомо лишь ему одному. Чего доброго, захочет взять Давыдку в дружину, — еще в Заборье приметил Захария, как заблестели у князя глаза, едва увидел Андреева любимца.

Когда бы и здесь угодить Ярополку, непременно быть боярину правой его рукой.

5