Богатырское поле

Девушка, все в той же белой рубашке до пят, склонилась над Давыдкой. Володарь тоже проснулся, зашевелился возле кадушек.

— Ты как сюда попала? — спрашивал Давыдка, пока Меланья, встав на колени, зубами распутывала узлы.

— Оконце здесь на зиму было прикрыто. Бегите, дяденьки. Отец мой — зверь. За что же душу невинную губить? Ох, бегите, худо будет мне!

— Да как же ты? Да что же это… — обнял ее Давыдка. От Меланьи терпко попахивало теплой постелью и лесными травами.

— Бегите, бегите, дяденьки, — поддаваясь Давыдкиной ласке и отталкивая его, снова прошептала Меланья. — Люб ты мне, сокол, так ли люб!..

— Бежим вместе!

— Не могу… А вернешься ли?

— Вернусь, — он схватил ее за руку, прижал к груди.

— Беги, миленький, поспешай… — задохнулась Меланья.

Давыдка с трудом продрался через тесный лаз, помог выбраться Володарю. Темно еще было на воле, но за гребнем частокола занималась голубая полоска рассвета.

Беглецы перебрались через городницу и побежали к реке. Здесь, в затишке, у глухо ударявшей в пологий берег реки стояли на приколе лодки. Володарь отвязал конец. Давыдка оттолкнул лодку и прыгнул на корму. Упали на воду, изогнулись весла. Володарь, подымая брызги, налегал на них что было сил.

Выбравшись на быстрину, лодка поплыла по течению. Скоро Москва скрылась из виду. Подул свежак… По левому берегу реки кудрявился низкорослый кустарник, прорезанный тихими заводями, по правую щетинился чужой, неприветливый лес.

Когда беглецы свернули к берегу, втащили лодку в кусты и забросали ее речным мусором, уже совсем рассвело. На огнищанском дворе, поди, хватились пленников. Скачут по дорогам всадники, останавливают мужиков, расспрашивают баб — не видали ли кого, не проезжал ли кто от Москвы к Чернигову.

Радовались Давыдка с Володарем, добром поминали Меланьюшку. Долго шли они по лесу, держась реки; за полдень почувствовали сильный голод.

Беглецы приуныли, глядя по сторонам: ни души вокруг, ни жилья. На исходе дня ветерок пригнал едва ощутимый запах дыма. Володарь поднялся на взлобок, поманил за собой Давыдку.

Внизу виднелась небольшая деревушка. Крайние избы стояли у воды, на плоту копошились бабы. За речной петлей курился голубоватый туманец. Солнце уже склонилось за лесок, на деревню быстро налетали сумерки.

Володарь с Давыдкой сошли с холма и по мягкой тропинке, протоптанной скотом, выбрались на дорогу. У крайней избы мужик в засученных по колено портах месил босыми ногами глину. Время от времени он нагибался, нащупывал в глине ссохшиеся куски или щепки и отбрасывал их на дорогу. Рубаха, мокрая от пота, лепилась к тощей спине мужика, крупные капли стекали по его лицу.

Давыдка сказал:

— Бог в помощь!

Мужик молча задержал на нем взгляд и, не ответив, все так же старательно продолжал месить глину.

Возле трухлявого, проросшего зеленью сруба жарко горел горн. На земле стояло несколько готовых горшков; за срубом слышалось постукиванье гончарного круга.

Мужик помял глину рукой, выбрался из ямы. Не спеша подошел к воде, обмыл ноги и, вернувшись, пошуровал в горне угли. Убедившись, что горн прокалился, позвал хрипловатым голосом:

— Антип!

Постукиванье гончарного круга прекратилось, и из-за сруба вышел второй мужик. Вычесывая из бороды пятерней катышки глины, он кивнул незнакомцам.

— Антип, — сказал гончар, словно они были одни, — давеча дружинники наведывались, с тобой говорили. Аль спрашивали кого?

Антип скосил взгляд на незнакомцев, шмыгнул и провел пальцем под носом.

— Да вот сказывали, два татя утекли. Ежели что, донести старосте…

— А ты?

— А я што? У меня своя назола..

Гончар, тот, что месил глину, поддернул портки, крякнул и побрел в избу. Антип тоже не стал ждать и неторопливо последовал за ним.

Темнело быстро. Противоположный берег сначала сумеречно засинел, потом скрылся во мгле. Давыдка поглядел-поглядел себе под ноги — и шагнул к избе. Дверь поддалась легко, в избе плавал сизый дымок. Лучина бросала скудный свет на пол, на стены, уставленные горшками. Горшки громоздились повсюду — пузатые, продолговатые; маленькие — для похлебки и большие — для хранения вина. На столе, за которым, сгорбившись, сидели мужики, лежали глиняные свистульки в виде птичек, затейливые игрушки: лошадки с изогнутыми, как у лебедушек, шеями, овцы с закрученными в колесо рогами.

Увидев Давыдку, мужики переглянулись, и гончар сказал:

— Что там, входи. Неча попусту таиться.

— Кличь дружка-то, — добавил Антип и снова провел пальцем под носом.

Когда вошел Володарь, мужики подвинулись, освобождая гостям место на переметной скамье. Рассевшись, помолчали; прислушивались, как потрескивает лучина, а в низкой печи гудит под ободами упругое пламя.

— Будем вечерять, — сказал наконец гончар, и Антип, словно обрадовавшись поданному знаку, засуетился, выскочил за дверь.

Вернулся он с ковригой хлеба и четырьмя глубокими мисками. Поставил миски на сбитый из толстых досок стол, взяв ухват, вытащил клокочущий под глиняной закопченной крышкой горшок. Смешливо сморщив нос, вдохнул в себя парок, пошутил:

— Ушица на славу!