Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

— Ясное панство, — угощал радушный, любивший и сам покушать, хозяин, — обратите внимание на это чудовище, — указал он на осетра, — из Кодака гость; теперь у меня их ловят там и в бочках сюда доставляют живьем.

— Попробуем, попробуем, — раздались голоса, — этого казацкого быдла!..

— Присмирело небось, ударившись о кодацкие стены, — заметил комиссар Комаровский.

— О, certainement!{82} Они отшибут хвост, — добавил самодовольно Боплан.

— А бесхвостые попадают в гетманские бочки, — сверкнул зелеными глазами Чарнецкий.

— И служат лишь для утучнения шляхетских телес, — подмигнул Любомирский на Корецкого, уписывавшего осетра.

— Ха-ха-ха! Браво, браво, княже! — загремело кругом. — Великая за то слава коронному гетману, пану хозяину!

Кодак составлял гордость и больное место для гетмана, а потому с особенно ласковою улыбкой поблагодарил он за доброе слово пышных гостей; но надменному Вишневецкому это хвастовство Кодаком не понравилось; пятнистое лицо его искривилось злобной улыбкой и он, прищурив высокомерно глаза, едко заметил:

— Не выловить Кодаку осетров, пока не явлюсь на Низы я с своими баграми и неводом!

— Княжья удаль и храбрость известны, — мягко ответил хозяин. — Но Марс теперь к нам не взывает, а взывает лишь Бахус... И этого веселого божка нам нужно почтить, пышное панство, тем более, что и век наш не длугий, то и выпьем по другий... За здоровье моего почтенного гостя и славного рыцаря, ясного князя Вишневецкого! — поднял он келех.

— Виват, виват! — зашумела шляхта и полезла чокаться с князем; но тот отвечал холодно, не осилив еще вспыхнувшей злобы.

Сняли слуги вторую скатерть и уставили стол третьей переменой блюд. Появились в глубоких мисках и чашах разные соусы, паштеты, каши, пироги, вареники, бигосы и крошеное в кваске сало.

За третьей скатерью следовала уже главная перемена — жаркие; здесь уже фигурировала больше всякого рода дичь: лосина, сайгаки, зайцы, дрофы, стрепеты, утки и гуси. Все это было искусно зажарено и изукрашено диковинно хитро. К жаркому поданы были целые вазы разных солений и маринадов.

И третья, и четвертая перемены были так лакомы для гостей, что они приберегали особенно для них свой аппетит, поддерживая его специальными настойками и таки одолели наконец все и молча теперь отдувались, обливаясь потом.

Из дальней светлицы доносилось уже нестройное пение:

Сидела голубка на сосне,Запела голубка по весне:Ох, ох!Кто не любит князь Яремы,Его жонки Розалемы,То пусть бы издох!{83}

Сняв четвертую скатерть и убрав всю посуду, слуги поставили среди стола огромные золотые жбаны и хрустальные кувшины, наполненные старым венгерским, дорогим рейнским, золотистою малагой, а между ними разместились скромно украшенные вековым мохом и плесенью бутылки литовского меду. Поставив перед каждым гостем еще по два золотых кубка, слуги наконец совершенно удалились из этой светлицы; один лишь дворецкий остался у дверей для выполнения панских желаний.

— Ну, мои дорогие гости, теперь и до венгржины, — налил Конецпольский соседям и себе кубки. — Еще дедовская, из старых погребов... Сделаем же возлияние румяному богу. Эх, подобало бы сии жертвоприношения творить совместно с усладительницами нашей бренной жизни; но я здесь по-походному, в пустыне, в халупе, и лишен очаровательных фей...

— Я, напротив, этому обстоятельству рад, — заметил сухо Ярема, — вино и женщины, Панове, у нас становятся, кажется, единственным кумиром, и я боюсь, чтоб ему в жертву не была принесена наша отвага и доблесть!

— Вовеки, княже! — брязнули в некоторых местах сабли.

— Да хранит ее бог! — попробовал патер вино и одобрительно почмокал губами.

— В моих погребах лучшее, — шепнул Любомирский Яреме.

— Притом Марс любовался Венерой, — поднял гетман свой кубок, — и от этого его меч не заржавел. Так за красоту, панове, и за мужество, за этот вечный прекрасный союз!

— За них, за них и за наш добрый, веселый гумор! — раздались вокруг голоса.

— И за наше добродушие и врожденную истым шляхетским родам милость! — добавил Кисель.

— Великую истину изрек пан, — одобрил Киселя молчавший до сих пор Калиновский.

— Тем паче, — заключил Радзиевский, — что ласка Фортуны располагает к кичливой гордыне и злу.

Конецпольский сочувственно наклонил голову; остальные крикнули «виват» и осушили весело кубки.

Поднялся говор и смех, а вместе с тем и хвастовство друг перед другом оружием, погребами, конями и псами.

— Рекомендую вашим вельможностям и малагу, — угощал радушный, приветливый гетман, — масляниста и ароматна... Отведайте, ваша велебность... Теперь ведь мы можем предаваться с полным душевным спокойствием земным радостям, ибо, благодаря его княжьей мосци, гидре мятежа срезаны головы...