Богема

Став посреди комнаты и обведя всех громадными глазами, она начала прерывающимся, взволнованным голосом:

— Я стою у окна. Широкая улица. Мостовая разворочена: камни, выбоины… Идет процессия. Такой процессии я не видела никогда в жизни. Священники, муллы, раввины, ксендзы, пасторы, служители всех культов, и все они пьяны. Идут дикой шатающейся походкой, в руках хоругви, иконы, чаши с дарами. Одну чашу я запомнила особенно: громадная, золотая, как кусок солнца. Ее несет священник. На нем ярко-красная риза, борода у него рыжая, глаза серые, с красными жилками, такими тонкими, точно сквозь его зрачки кто-то продел алую шелковую нить. Дует ветер, идет дождь, смешанный со снегом, на небе лиловые тучи, а где-то внизу, в подвале — писк крыс, невероятно жалобный, заунывный, точно стая диких голодных кошек копошится в их внутренностях. Я хочу крикнуть и не могу. Раскрываю настежь окно. В мою комнату врываются холодный ветер, дождь, снег…

— Мистика, чертовщина, бабушкины сказки! — произнес, икая, Есенин.

— Странный сон… — говорю я, осторожно улыбаясь.

— Послушайте, мы забыли о главном, — сказал Амфилов. — Мы заехали за Софьей… Софьей…

— Аркадьевной, — подсказываю ему.

— За Софьей Аркадьевной не для того, чтобы слушать сны, мы хотели поехать в один семейный дом…

— К черту семейный дом! — буркнул Есенин.

— Знаете что, — вмешиваюсь я, — поедем лучше кататься. Уже утро…

Распахиваю тяжелую занавеску. На ослепительно белом снегу горело бледно-желтое, похожее на солому, солнце, слегка подкрашенное пурпурной краской.

Соня вновь скрылась за ширму и через минуту появилась еще более бледная и возбужденная.

— Я готова ехать, — сказала она.

Но Есенин уже спал. И разбудить его было невозможно.

— Оставим его здесь, — решила Соня. — Я закрою комнату на ключ.

Мы вышли на улицу.

— Я раздобуду сани, — предложил Амфилов, исчезая за углом. — Поэзия — святое дело…

Как только мы остались вдвоем, Соня сказала:

— Рюрик, милый, ты знаком с Лукомским?

— Да, немного.

— Так вот, если ты мне друг, то должен меня с ним познакомить.

— Зачем? — От удивления я даже остановился.

— Так надо. Не расспрашивай. Я потом все объясню.

— Нет, я не согласен. Я тебя очень люблю, но не сердись, ты шалая особа, а Лукомский — видный партийный работник.

— Ну и что?

— Мне будет неудобно, если…

— Ты сошел с ума. Неужели ты думаешь…

— Я ничего не думаю.

— Нет, ты воображаешь, что я хочу быть русской Шарлоттой Корде.

— Нет, но…

— Это возмутительно! А я тебя считала своим другом, чутким, верным.

— Соня!

— Ну тогда я скажу все.

— Я не требую исповеди.

— Назови это как хочешь. Я люблю Лукомского.

Мне стало весело, и я рассмеялся.

— Тебе это кажется смешным? — рассердилась девушка.

— Нисколько.

— Тогда почему ты смеешься?

— Потому что Лукомский не будет заниматься глупостями.

— Что же он, каменный?

— Нет, но сейчас ему не до этого.

— Все равно. Я ему должна сказать.

— Что ты ему хочешь сказать?

— Рюрик, ты поглупел!.. Только то, что я его люблю.

— Я не буду тебя с ним знакомить.

— Тогда я познакомлюсь с ним сама.

— Этого я не могу тебе запретить.

— Ты не будешь сердиться?

— Поговорим об этом потом.

— Я слышала раз, как он выступал на митинге. Это было до Октября. Он — в матросской форме… Это глупо… Политика мне, в сущности, чужда, но он… он… дорог. Об этом у меня есть даже стихотворение.

И, не дожидаясь моей просьбы прочесть, закрыв глаза, начала декламировать:

Мы познакомились с тобоюНа митинге. Тот день мне не забыть,Минуту ту, когда перед толпоюО праве бедных стал ты говорить.Казалось, замер цирк, в котором в дни былыеГимнасты прыгали. И праздная толпаИм посылала возгласы глухие,Бесчеловечна, стадна и тупа.

И в этом здании теперь горело пламяТрех тысяч глаз. Какой живой огонь!Вот пред моими темными глазамиТвоя порозовевшая ладонь.Как хорошо идти с тобою рядомИ чувствовать дыхание твое,Смотреть на мир твоим горящим взглядомИ слышать кровь твою. Она во мне поет.

В это время к воротам подъехал Амфилов.

— Ура, нашел! Но с каким трудом. Черт бы побрал этих извозчиков, все точно в воду канули.

— Как хорошо! — воскликнула Соня. — Ах, какое солнце… Рюрик, хотя ты и бесчувственный чурбан, слушай, как бьется мое сердце! Это от любви, — прошептала она, садясь в сани.

«Бедная девочка, — подумал я с жалостью, — твое сердце бьется не от любви, а от кокаина».

Ночная чайная