Богема

— Я не вращаюсь в высших сферах.

— При чем тут высшие сферы? Все знают, что левые эсеры, пользуясь покровительством наркома юстиции Штейнберга, пропихиваются в аппарат ВЧК и всяческими авантюрами стараются скомпрометировать эту организацию в глазах населения.

— Не знаю, на лицах этих матросов не написано, кто их впихивал в ВЧК — Штейнберг или кто другой.

— Ты же сказал, что они пьяны. Это и есть доказательство того.

— Что они левые эсеры?

— Да, авантюристов набирают левые эсеры.

— А большевистские чекисты ангелы, не пьющие и не курящие. Ты идеализируешь все, кроме здравого смысла. Я умываю руки. Раз ты такой знаток тонкостей ВЧК, то и звони в их комендатуру.

— Ты говоришь про комендатуру, будто это что-то чужое.

— Да, чужое.

— А Советская власть?

— Родная.

— Но если родная тебе власть организовала это учреждение, то как оно может быть чужим?

— Не занимайся демагогией и софистикой. В любом государстве правительство организует такое учреждение, а народ обходит его стороной, не желая соприкасаться.

— У тебя старорежимные взгляды.

— Ты сегодня просто невыносим, — надулся Мариенгоф и отошел в сторону.

Я оглядел столик, за которым сидели два матроса и один во френче. Они оживленно беседовали и вели себя прилично. Звонить в комендатуру не было повода.

В дверях показался Андрей, и я подошел к нему.

— Вот наше логово. Нравится?

— Ничего. Но для меня это непривычно.

— Что именно?

— Да как вам сказать… На вокзале по-другому.

— На каком вокзале?

— Да хотя бы на Павелецком. Теснота. Давка. Рев детей. А здесь музыка, столики накрыты розовой бумагой, люди никуда не торопятся.

— В Москве не одни вокзалы. Есть, например, и «Метрополь».

Андрей улыбнулся:

— Ну, «Метрополь» на день, на два…

— Раз существует то и другое, пусть стоит на месте, а мы пойдем в комнату правления и поговорим.

Я взял Андрея под руку и, обходя столики, повел во внутреннее помещение кафе.

— Сегодня заседания нет, и нам никто не помешает.

— Вы не удивились, когда я навязался на разговор о Софье Аркадьевне, которую видел всего один раз?

— Я привык ничему не удивляться. Я очень дружен с Соней, и все, что ее касается, мне дорого и интересно.

Тон мой, естественный и теплый, пришелся Андрею по душе, и он легко и просто рассказал о своей встрече с Соней, о том, как провел с ней почти целый день, и о догадках, что Соня переживает сердечный кризис. Он не скрыл, что, по его мнению, причина ее страданий — любовь к Лукомскому, хотя никто из них не говорил ему об этом ни слова.

Я оказался в затруднительном положении. С одной стороны, мне хотелось говорить с Андреем, который производил хорошее впечатление, и найти способ облегчить страдания Сони, а с другой — понятие чести не позволяло сказать, что я знаю все от самой Сони и посвящен в ее любовь к Петру Ильичу. После долгой паузы я сказал:

— Я ничего не знаю ни о любви Сони к Лукомскому, ни о ее страданиях. За последнее время она изменилась, стала грустной, нервной. Дружбу между мужчиной и женщиной нельзя равнять с мужской дружбой. То, что рассказали бы мы друг другу, если бы были близкими друзьями, женщина не может рассказать, несмотря на большое доверие.

— Но Лукомский ваш друг, значит, должен был рассказать?

— А если он сам ничего не знает об этом?

— Но ведь теперь-то знает.

— Вы думаете?

— Уверен.

— Он вам говорил?

— Нет. Он меня не считает близким другом, мы только познакомились.

— Вы считаете, что мне, как близкому другу, он должен рассказать все?

— Так, по крайней мере, получается из вашего определения мужской дружбы.

— Это не абсолютный закон. Я рассуждаю теоретически, исключения бывают. Я на его месте поделился бы, а он, очевидно, не успел или не хочет. Все это, разумеется, в том случае…

— Я не ошибся! — твердо сказал Андрей.

— Что вы предлагаете?

— Я слишком мало знаю Софью Аркадьевну. — И после паузы добавил: — Поэтому и решил с вами посоветоваться.

Я понял все: Андрей сам влюбился в Соню и, как благородный человек, хочет выяснить, не влюблен ли в нее я. Мне стало весело.

— Во всяком случае, я вам бесконечно признателен, что вы, посторонний человек, приняли такое трогательное участие в судьбе Сони. Меня это взволновало до глубины души, потому что такое отношение к чужому человеку в жизни встречается редко. Не знаю, как вам объяснить, но мы с Соней так же далеки от любви друг к другу, как это было бы, будь мы братом и сестрой.

Я ожидал, что лицо Андрея просияет, но этого не случилось. Оно было спокойно, и на нем не дрогнул ни один мускул. Мне сделалось неловко. Неужели ошибся? Неужели он не верит, что бывают высокие чувства сострадания? Или думает, что только он один способен испытывать это?

— Я еще не любил по-настоящему, — произнес вдруг Андрей, сам не ожидая этого признания. — И мне делается страшно, что я могу оказаться в ужасном положении, как и Софья Аркадьевна. Если бы я мог помочь ей, — продолжал он, — сделал бы все, даже невозможное.

— Если бы не фронт, все было бы по-другому, — задумчиво произнес я.