Боги и лишние. неГероический эпос

Она – краем глаза – увидела, как вытянулся, подтянулся в струнку стоявший сбоку Петя Гладких. Как положил руки на висевший на груди Калашников, словно готовясь исполнять приказ на боевое задание. Угорь же смотрел на нее снизу вверх, не исподлобья, а как-то вровень, удивленно, будто раньше что-то в ней не разглядел. Ничего, сейчас разглядит.

– Встать! – Мама пыталась вспомнить, что еще нужно сказать: что-нибудь военное, командное. – Встать! Смирно!

Угорь медленно поднялся и встал перед Мамой, опустив длинные руки с красными широкими кистями по бокам. Мама не знала, правильно ли он стоит по стойке “смирно”, но главное – он послушал ее команду.

– Товарищ старший сержант, приступить к исполнению приказа. По исполнении доложить. Исполняйте.

Угорь улыбнулся – широко, радостно. По-детски.

– Есть исполнять! – отрапортовал Угорь и без замаха, снизу, по полу-дуге ударил ее сжатым жестким кулаком по щеке. – Есть исполнять!

Мама потеряла мир вокруг – ненадолго, на секунду, на две, и очнулась, почувствовав холод и твердость земли под собой. Она не сразу поняла, что повторяет Угорь, рвущий на ней платье, и не сразу поняла, зачем. “Холодно ведь”, – подумала Мама.

Она попыталась его оттолкнуть, уперевшись в грудь, но сила мужских мышц, сдавивших ее, вышибла, выдавила из нее дыхание, и затем – ожог пощечины, и еще одна, и еще одна – с обеих сторон.

– Есть исполнять, есть исполнять, – повторял Угорь, разводя ей ноги и поместив себя между ними. – Есть, блять, исполнять.

– Паша, Паша, ты что?.. – слышала Мама упрашивающее бормотание Пети Гладких. – Паш, перестань, это же Мама, Паш…

Угорь копался у себя в ширинке, словно что-то там потерял и не мог найти, и Мама – впервые – увидела близко его глаза: светлые, будто в них затерялась прозрачная вода. Она видела крупные поры кожи его лица и не пыталась больше бороться: ей было странно, что это происходит с ней. Она помнила, как Голодач расстрелял троих бойцов за изнасилование женщины в Иловайске, и не могла понять, как Угорь не боится.

– Паша! Паша! – уже кричал Петя Гладких. – Перестань, Паш! Это ж Мама!

– Обождь, тебе тоже достанется, – пообещал ему Угорь. – Сперва я как старший по званию. Ты, блять, следующий. Сухая, сука, как ее Голодач только ебет.

Он взглянул Маме в глаза, засмеялся:

– Есть исполнять.

Плюнул ей в лицо.

Она чувствовала его палец внутри, проникающий дальше, глубже, что-то раскачивающий в ней, чего и не было, и затем боль от входящего в нее чужого жесткого тела. Угорь хрипел, сипел, брызгался слюной, елозя по ней, и Мама глядела в небо над ними – плоское, одномерное, с белой пеной ползущих вдаль облаков.

Затем Угорь замер и шумно выдохнул ей в лицо дурно пахнущее кислым папиросным угаром “а-а-а”. Он прижался к Маме, будто хотел заснуть, но вскоре оторвался и вышел из нее. Встал. Взял свой красный мокрый распухший член в кулак и выдоил из него последние белые катышки спермы на притихшую на холодной земле Маму. Натянул спустившиеся до колен армейские брюки. Застегнулся.

– Паша, что же ты… – бормотал Петя Гладких.

Угорь вытянулся в струнку, отдал честь:

– Разрешите доложить: приказ исполнен, потерь среди личного состава нет. Готов приступить к новым заданиям командования. Старший сержант Остоженков.

Угорь засмеялся, пошарил в кармане бушлата и достал пачку папирос. Мама смотрела, как он пытается хоронить в кулаке еле горящую спичку, и чувствовала холод: снизу – от промерзшей за ночь земли, сверху – от студеного воздуха на голом теле.

– Ты что, Паш, – молил Петя Гладких. – Тебя же теперь под трибунал… Это ж Мама…

– Да на хуй она нужна кому, твоя Мама? Думаешь, Голодач ее бы так бросил с нами? Значит, по хую она ему.

“Неужели правда?” – думала Мама.

Она боялась встать, боялась, что Угорь начнет ее снова бить. Но много страшнее была мысль: неужели Голодач ее оставил? После всего, через что они прошли вместе.

Он был ей ни любимый, ни даже любовник, и ничего, что присудила им молва, между ними не было. Он был ей больше: идея, надежда, вера, что жизнь можно повернуть. Что жизнь – не судьба.

– Ты ее будешь? – спросил Угорь. Петя молчал, лишь губы у него тряслись. – Ну и хуй с тобой.

Он докурил папиросу до бумажного фильтра и бросил дымящийся окурок на лежавшую у его ног Маму. Засмеялся.

– Я бээрдэшку беру, – объявил Угорь, кивнув на спрятанную в ближнем лесе БРДМ – бронированную разведмашину пехоты. – Хошь, Петро, со мной: погуляем по деревняґм, хабару наберем, а потом – кто куда. Я отвоевался. Пиздец.

Петя Гладких ничего не сказал, лишь помотал головой. Она и так у него немного тряслась.

Мама лежала тихо. Надеялась, что Угорь про нее забудет.

– Как хошь, – пожал плечами Угорь. – Нам с бээрдэшкой хуй кто что сделает – мы меж фронтами здесь. Голодач оставил полный боекомплект. Сами не используем, так братанам загоним.

Он посмотрел на Маму, улыбнулся.

– Я б тебя взял – ебать, да там молодых до жопы. И сухая ты, весь хуй об тебя ободрал.

Он небольно пнул ее носком ботинка в бок и, насвистывая, пошел к палатке – забрать вещи.