Боги выбирают сильных

— До чего ты глупая! И верно, Кримхильда в варварском младенчестве, хоть и цитируешь Гомера, — фыркнула София и снова развернула подругу лицом к зеркалу. — Ну, громовержца дщерь, прекрасная Елена, яви мне тот изъян, которого стыдиться должно!

В поисках поддержки Медея невольно обратила взор к рабыням — но те не видели ее; они смотрели на хозяйку, и тут Медея поняла, что для этих девушек София больше, чем хозяйка, она действительно богиня, чье слово выше, чем закон, кто просто не способен ошибаться… Еще Медея поняла, сколь мало отличается она от этих девушек, — в сущности, лишь тем, что у нее на шее царский усх, а у них — невольничьи торквесы, — но вместе они почти равны перед богиней… и богиня не потерпит прекословий!

— Творец пожаловал мне тело, родители мне дали имя, а жизни нет ни с именем таким, ни с телом… — прошептала Медея. — Me miserum, o Deus! [45]

— Сегодня не твоя очередь терпеть несчастье, — рассмеялась София.

— Чего боишься ты, гелиопольская царица? Nou decet? [46]Какая чушь! Значит, рабыни наши могут танцевать и вовсе без одежды, а мы, свободные, с телами, которыми, на зависть остальным, нас наградили милостивые боги, — нет, не можем, нам, видите ли, неприлично! Тогда какие мы свободные, в чем же свобода наша?! Опомнись, глупая! Лишь варвары боятся женской красоты. Скажи мне откровенно, — с придыханием прошептала София, — разве тебе никогда не мечталось раздеться перед публикой, явить им свое сказочное тело и гордо бросить вызов предрассудкам, а там что будет, то и будет!? Неужто ты не представляла такой сцены? Скольким мужчинам сразу ты отдавалась в грезах? Ведь ты не девственница ни телом, ни душой, милая моя; что мы с тобой творили, то девственницы робкие творить не могут!

— «Ах, жестокая! снова меня обольстить ты пылаешь?»…

— «…Смолкни, несчастная! Или во гневе тебя я оставив, Так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила. Вместе обоих народов, троян и ахеян, свирепство Я на тебя обращу, и погибнешь ты бедственной смертью! [47]

», — едва сдерживая смех, подхватила София.

— Да, да, да! — стиснув голову руками и закрыв глаза, вскричала Медея. — Не девственница я, не девственница, я женщина порочнее содомской жрицы… Теперь ты рада, искусительница злая, лихой погибели богиня? Тогда сама умолкни, во имя всех богов!

— Quod erat demonstrandum, [48]— довольно резюмировала София. — Итак, не бойся, и ступай, как подобает правящей царице; а если кто дерзнет явить тебе упрек, — глаза молодой княгини опасно сверкнули, — этот злосчастный будет иметь со мною дело! Да, между прочим, как я тебе?

Смирившись с участью своей, Медея посмотрела на подругу. Если не считать пульсирующих вокруг тела разноцветных блесток, София была нага — но никогда еще она не выглядела столь прекрасной, столь недоступной в этой чистой красоте… Мстительная мысль непрошено возникла — и прежде, чем Медея обдумала ее, мысль выплеснулась в дерзкие слова:

— Тебе не стать первым министром, ибо наше общество глумление над нравственностью не забудет! Ты превзойдешь их красотой, они тебя восславят как богиню, тебе поэмы сложат, но власть земную женской красоте не вручат!

Она сказала эти острые слова и испугалась, как не пугалась никогда, ни разу в жизни. Это была пощечина богине, и более того, пощечина святой мечте богини. Медея поняла, что в миг единый из подруги превратила себя в злейшего врага Софии, и это был конец, настолько мучительный, насколько оскорбительными казались ее слова…

Она ошиблась: подруга оказалась выше ее разящих слов. София подхватила ее, готовую рухнуть на колени, дабы оттуда вымаливать у божества прощение, и с сочувственной улыбкой проговорила:

— Нет, милая, ты неправа. Царить и царствовать — одно и то же. Известно, красота и зло несовместимы; чем больше в мире красоты, тем меньше остается зла… Мой хитроумный дядя спускает на меня своих собак, он тщится доказать, сколь скверно правим мы державой Фортуната. Я ничего не отрицаю, я не вступаю в перебранки с тявкающей сворой; нет, милая, я действую иначе: я отправляюсь в плавание на этой прекрасной галее, я приглашаю на галею свою любимую подругу, ее друзей, моих обожателей и моих врагов, поэтов и художников, и я блистаю перед ними, перед людьми, которые творят общественное мнение. И что же они видят?

Не страх — улыбку зрят они на моем лице! Они зрят красоту телес, красивые наряды, красивые танцы, красочные сцены, возвышенную музыку, лучшие яства и лучшее вино; и все это для них! Какой безумец откажется испить нектар в компании чудеснейшей из женщин? И кто посмеет после этого поддаться лающему хору? Они все смотрят на меня, оценивают, изучают; здесь важен каждый жест! Я источаю им уверенность и силу. И поневоле думают они: «Если София так себя ведет сейчас, то это значит, власть ее неколебима, и лучше нам играть вместе с Софией, чем против нее!».

И таково было состояние Медеи во время этого неожиданного монолога, что, когда София умолкла, Медея молитвенно сложила руки перед грудью и, склонив голову, пылко прошептала: