Богоискатель

В дождливый день, который был так пасмурен и уныл, что не веришь ничему светлому, я встретил Иосифа Либовича. Он шагал прямо по лужам -- ведь только те, у кого есть резиновые галоши, их обходят, -- и прятал за пазухой летнего сюртука какую-то книжку.

-- Это все тот же пиджак? -- спросил я.

-- Да, они его забыли. Угадайте, что у меня за книга?

-- Тригонометрия.

Он свистнул.

-- Нет. Ни за что не угадаете. -- Он поднял палец, который показался мне как бы менее отощавшим, и прибавил несколько тише: -- Катехизис.

-- Что? -- изумился я.

-- Я перехожу в православие. Чему удивляетесь? Почему сие важно, в-третьих? Штука в том, что еврейский Бог с большой седой бородой меня уже не удовлетворяет. Я, конечно, его уважаю, но он мне не ретивит сердца.

-- Что

сердца?

-- Не ретивит. Разве не говорят так? Все равно. Почему сие важно, в-четвертых? Я перехожу в православие, и отец Павел велел вызубрить катехизис. Вот! -- он хлопнул по книге. -- Я хожу к нему, и мы занимаемся. Очень хороший старик, но только...

Либович замялся и не объяснил, что, собственно, он имеет против отца Павла. Дождливая, злая, несправедливая осень продолжалась. Изредка выпадал легкий робкий снег и тонул в грязи. О солнце все давным-давно забыли и не верили, что оно вообще существует.

-- Как ваш катехизис? -- насмешливо окликнул я однажды Либовича.

-- Какой? -- спросил он, подавая руку.

Я немного удивился его виду: на нем было приличное рыжее пальто, настоящее ватное пальто с бархатным воротником; впалые щеки, поросшие щетиной, как бы округлились; серые добродушные неглупые глаза смотрели спокойнее.

-- Как какой? Православный.

Он долго чесал нос указательным пальцем левой руки и наконец проговорил:

-- Я разочаровался в православии. Отец Павел, конечно, очень хороший человек, но слишком торопил события. Разве я могу принять новую веру без того, чтобы окончательно в нее не повериться. Что? Не говорят -- повериться? Он хотел окрестить меня в конце октября. Это слишком малый срок для религиозного чистилища. Что? Нет? Мюллер со мной вполне согласился.

-- Какой Мюллер?

-- Пастор Мюллер. Прекрасный человек, только немного глухой.

-- Какое же отношение вы имеете к Мюллеру?

-- Это мне нравится! -- ответил Иосиф Либович, напуская беззаботный тон, -- ведь я перехожу в лютеранство.

Крайне удивленный, я взглянул на него. Глаза Либовича с горькой насмешливостью смотрели на меня -- или, может быть, так только показалось. Долгую минуту мы стояли друг против друга и молчали.

-- Ну, вот, -- сказал с той же беззаботностью Либович, -- я, конечно, в этом профит, но лютеранская религия больше отвечает моей душе.

-- Профит? -- подивился я, но тотчас же сообразил: профан.

-- Пастор Мюллер просил меня обедать у него. Он человек одинокий, и для него это ничего не составляет. Таким образом, мы очень много беседуем о религии.

-- Вот как! -- сказал я, начиная что-то постигать.

Либович сделал вид, что не слышал моего восклицания; он продолжал:

-- Лютеранство отвергает иконы и не признает многих обрядов. Спрашивается: почему нет? Если имею Бога в душе, то...

-- А отец Павел не приглашал вас обедать?

Он заморгал маленькими обветренными глазами и преувеличенно-удивленно произнес:

-- При чем здесь обедать?

-- Но все-таки, -- настаивал я.

-- Отец Павел?.. Конечно, он тоже... Но у него семья.

-- Значит, вы у него редко обедали?

-- Большая семья. У него жена, четыре дочери и два сына. Но стакан чаю он всегда предлагал, и к чаю тоже что-нибудь. Но я не поверился, потому что необходимо время...

-- Да, да, понимаю. Вы уже говорили. А пальто откуда?

Либович оглянулся, как будто я указывал на пальто, которое сзади него висит в воздухе.

-- Ваше, ваше пальто?

-- Вы материалист, -- ответил он, ничуть не сердясь. -- Как будто речь идет о пальто! Одним словом, я рассуждаю так: если я имею Бога в душе, то обряды...

-- Это пастор Мюллер дал вам пальто? -- перебил я.

-- С вами просто невозможно разговаривать на религиозные темы, -- с некоторой досадой ответил он, -- может быть, пастор Мюллер, может быть, нет. Что такое? Это же вполне естественно, что он принимает, так сказать, участие.

Либович ушел. С этих пор он избегал меня. Часто я издали видел его скромную фигуру в рыжем ватном пальто с пасторского плеча. Он спешил незаметно юркнуть мимо и, если было возможно, -- перейти на другую сторону. Он давно уже забросил все свои удивительные профессии и, видимо, чувствовал себя недурно на этом свете. По крайней мере, он явственно пополнел, носил свежее белье и бывал чисто выбрит. Зима, -- а она в этом году была суровая, -- давалась ему легко... Для бедного человека зима, что болезнь: один переносит ее легко, другой трудно. А иной совсем не переносит -- мир его праху, о неведомый бедняк!

Рыжее пасторское пальто уже изнашивалось; показалось холодное солнце над милым, заброшенным и сплетничающим городком нашим, падали с крыш сосульки, как бы срезанные теплом. Либович подошел ко мне.

-- Скоро опять весна, -- проговорил он, -- солнце-таки не забыло и вернулось, как перелетная птица.

-- Как ваши дела, Либович?