Боксер

Арон долго размышлял, как наиболее эффектным способом уведомить Тенненбаума о своем решении. До сих пор ему было ясно лишь одно: он хочет заявить о своем уходе, но ведь это можно сделать по-разному. Он не мог решить, что лучше: простое заявление или оскорбительные формулировки, то есть уход с шумом и громом, который, в свою очередь, обусловлен тем презрением, с каким Тенненбаум относится к людям. В результате он решил уладить дело с максимальным спокойствием. Он говорит мне, что хотя и считал несомненным присутствие у Тенненбаума огромного числа несимпатичных черт и свойств характера, однако бессмысленно было надеяться, что, если их перечислить, Тенненбаум изменится. Стоит ли тратить нервы, чтобы на минутку-другую облегчить себе сердце? Единственная месть может заключаться в том, чтобы внушить Тенненбауму чувство, будто он теряет совершенно незаменимого человека. Но это чувство никак нельзя вызвать мелочной мстительностью, отсюда и решение вести себя сдержанно.

— Хотя месяц еще не кончился, нам надо сверить счета. Я отказываюсь.

— Это что еще значит?

— Что я ухожу.

— Прямо сейчас?

— Да.

— Но почему? Вы чем-то недовольны? У вас есть жалобы?

— Нет, это личные причины.

У Тенненбаума, по словам Арона, сделался совершенно несчастный вид, он растерянно пожал плечами, и на лице у него появилось задумчивое выражение. Он спросил:

— Это окончательно?

— Окончательно.

— Значит ли это, что вы отвергаете мое предложение?

— Сами видите.

Тенненбаум вдруг вспомнил, кто он, собственно, такой. Он сел, выпрямясь, бросил взгляд на бумаги и сказал:

— Ну что ж, проверим.

Они прошли параграф за параграфом так основательно, по воспоминаниям Арона, как ни разу прежде. Когда проверка закончилась и никаких ошибок не было обнаружено, Тенненбаум сказал:

— Ну вот и все, благодарю вас.

Он встал, проводил Арона до дверей, а в коридоре спросил:

— Да, кстати, вы имеете хоть малейшее представление о том, где ваш друг Кеник?

— А что?

— Видите ли, он попросил меня заплатить ему за месяц вперед. А теперь я слышу, что его уже несколько дней никто не видел. Скажите ему, пожалуйста, что мне не нравится такое поведение и что он должен зайти ко мне и вернуть свой долг.

А ведь Тенненбаум, говорит Арон, ни разу не видел его рядом с Кеником, не иначе у него было не два глаза, а больше. И Арон сказал:

— Хорошо, когда я его увижу, я ему все передам.

* * *

Примерно через месяц после того, как Ирма перебралась к ним, это наконец свершилось, и комнаты были распределены по-новому. Одну получил Марк, другую — взрослые. Ирма предложила вызвать каменщика, чтобы отрезать от длинного коридора детскую, но Арон считал, что пока слишком рано засовывать Марка в комнату без окон, а из куска коридора только такая и получится.

Разумеется, полагает Арон, я едва ли смогу как-то использовать эту информацию, однако он не хочет утаивать ее от меня: дни, прошедшие до того, как они с Ирмой решили жить одной постелью, были в эротическом смысле самыми волнующими за всю его жизнь, хочешь не хочешь — четыре долгие недели. Отношения с Ирмой в тот период составляли для него великую проблему.

Поскольку Ирме предстояло стать воспитательницей Марка, домоправительницей и возлюбленной Арона в одном лице, с другой же стороны, вслух можно было говорить лишь о первых двух функциях, то с каждым часом становилось все трудней и трудней завести речь о замалчиваемой третьей. Вскоре Арону начало казаться, будто две оговоренные функции не имеют значения, а самым важным является так и не упомянутая третья, которая, собственно, и есть главная, но он боялся произвести назойливое впечатление. Ирма вполне могла подумать, будто он заманил ее к себе в дом под ложным предлогом и лишь теперь открывает свои истинные намерения. (Подобный ход мыслей явно противоречил тому, что Арон говорил раньше. Тогда Арон утверждал, будто Ирма, относясь к Марку в детском доме особенно заботливо, делала это не ради самого Марка, а ради его отца. На мой вопрос, какие у него есть доказательства, Арон рекомендовал мне подождать дальнейшего развития событий. И вот они, эти события произошли.)