Боль

Нинкин отец мечтал объяснить ближнему суть рассветов, простоты, бескорыстия и любви, свободной от суесловия. Над ним посмеивались, его стеснялись. И в конце концов он вынужден был все это объяснять ребятам, благодаря их за интерес и понимание конфетами, пряниками и песней "Орленок, орленок, взлети выше солнца..."

Ухмылки, прищуры, намеки, азбука пальцев, на которой слово "поэт" и слово "ненормальный" - синонимы, раздавили его. Но его жена, такая не утренняя, такая не похожая на его мечтания, а похожая на раздутый мешок, вместилище визга, все же родила ему Нинку, смотрящую по сторонам сиреневыми глазами.

Нинка была перепачкана в чернилах и красках, ее ноги в ссадинах и царапинах. Щеки всегда шершавые. Кос Нинка не носила, зато носила в кармане гребешок - челка у нее была толщиной в два пальца - волосы чистые-чистые, даже когда на них налипали смола, вар или пластилин.

Нинка была на три года младше Васьки. Она брала его за руку и рядом с ним шла. И через какое-то короткое время Ваське начинало казаться, что не он ведет Нинку, а она его, и не просто по знакомой улице, мимо знакомых домов и витрин, а в какое-то неведомое пространство, в мир, где все друг друга нашли.

Когда Васька Егоров шел от Мани домой и сползал в зловонные овраги досады и раздражения, понося дурными словами то Маню Берг, то Оноре Скворцова, то себя самого, то всех троих вместе, он почувствовал вдруг чьи-то теплые тонкие пальцы. Он опустил глаза - две девочки держали его за руки, было у них одно лицо, и один голос, и одно выражение отваги в глазах.

- Почему ты сегодня не поешь? - спросили они. - У тебя горе?

- Нет, - ответил он девочкам. - У меня нет горя. У меня оказывается, ничего нет. - Он часто пел на ходу, иногда запевал в транспорте, и его одергивали. - Почему вы разгуливаете? - спросил он. - Почему не спите?

- Еще вон как светло, - сказали девочки. - И мамы нет дома. Она нам ключ дала. - Одна из них вытащила ключ, висевший у нее на шее, как крест.

- Разве можно показывать ключи незнакомым людям? - строго сказал Васька.

Девочки засмеялись, запрыгали, держась за его руки.

- Но ты же знакомый. Мы тебя каждый день видим, когда ты идешь-поешь. Иногда мы рядом с тобой идем, но ты нас не замечаешь - у тебя шаг длинный.

- Теперь обязательно буду замечать. - Васька присел на корточки и поцеловал их обеих в шершавые щеки. - Бегите домой, - сказал он. - И я побегу.

Он бежал легко. Со смехом перепрыгивал дома. И никак не мог попасть в свою парадную - бился головой о притолоку.

"Маня, Маня, ты все правильно сделала. Если уж балаган, то балаган, и я в твоем балагане - рыжий".

Васька лежал на кровати поверх одеяла, укрытый шинелью, - он потому понял, что на кровати, что разутый; проснулся же он с чувством расчлененности, будто разобранный, - ноги отдельно, руки отдельно, уши отдельно, все это разложено на верстаке, холодном и пронзительно белом белый цвет воспринимался им как боль.

Внезапно и непонятно, словно ее произнесли шепотом, возникла мысль, что он, израненный, приходит в себя в немецком кирпичном доме, что рядом с ним взведенный автомат, что, невзирая на галлюцинации и прочее, он должен встать и действовать по обстановке. Васька осторожно стянул с лица ворот шинели. На грязном полу в солнечном пятне раздавленные окурки, бутылка. На стуле "Богатыри". И надо всем этим он, Васька, разложенный по частям на белом сверкающем верстаке.

Васька мотнул легонько головой. Тут же заболело, запульсировало все: пальцы ног, мышцы спины, грудь, щеки, язык. Васька глотал слюну, как умирающий варан, наверно, глотает песок пустыни, и, как в песок пустыни, погружался во мрак самоуничижения и никомуненужности.

Опять пошли взрывы. Васька воспринял их как жизнь. Они молотили, молотили, и его разобранное тело содрогалось и корчилось на белом верстаке, сочленяясь. И нужно было, непременно было нужно выжить. Уже не существующий, он выбирался на свет. Задыхаясь, переходил границу из мрака в бытие.

Снаряды рвались и рвались.

Разведчики редкой цепью, вся рота, лежали близко к немецким окопам. Они подползли сюда ночью, до начала артподготовки. В окопах ворошился, перемалывался серый песок. Воздух гудел и выл, как в трубе громадной печи, и варево в этой печи пузырилось, лопалось, взмывало к печному своду, и переворачивался, переворачивался блин рассветного низкого солнца, и в нем прогорали дыры.

Каждый старался сжаться в комок - исчезнуть. Каждый думал: а вдруг! до них долетали осколки и камни, - вдруг наводчик уже ошибся и снаряды лягут к ним в изголовье.

Задача разведчиков была простенькая. Без промедления, не страшась, в 6.00 - а именно в этот час кончится артподготовка - ворваться в окопы противника, чтобы ликвидировать все, что там осталось живого, способного держать фаустпатроны, поскольку уже шли танки. Танки должны были пройти здесь без потерь и задержек.