Боль

Иногда Васька ходил на танцы в Мраморный зал и в Дом учителя. Какие-то помятые жизнью, но модные - в перелицованном - специалисты танцевали с закатыванием глаз и отведением мизинца падекатры, падепатинеры. Мощная популяция невежд и не желающих балета демократов, жаждущих вульгарного: не просто танцев-шманцев-обжиманцев, но и возможности "завесть" знакомство, а впоследствии, бог даст, жениться, что при падекатрах невозможно, - громоздилась вдоль стен, как некий старорежимный сыромятный народ, пришедший по билетам культурному веселью поучиться; когда же с досады - мол, черт с ними, харями, пусть ляжками трясут, а то еще ходить перестанут в "зало", урон пойдет - давали румбу, танго или фокстрот, то со счастливым стоном, дождавшись, от всех стен отделялась и в тысячу ног выкатывала на паркет толпа - живые люди с живыми глазами, что так естественно.

И еще танцевали линду. В тот угол зала, где начинали "линдачить", бросались распорядители и скручивали, и выводили, и вышибали. Линду танцевали на ярмарках, народных гуляниях в парках, на площадях и на Дворцовой площади. Танцевали в такт, в лад - всем народом.

На танцах Ваське не везло. Девчонки с ним жеманились, старались говорить красиво. Он и не подозревал, что возбуждает в девах чувство прекрасного, ему казалось, что он должен был бы возбуждать другие рефлексы, но природе виднее. Еще в школе девчонки выбрали Ваську, грубого, ломового, себе как бы в подружки - осуществлять дипломатию полов. Когда случалась с какой-нибудь дурехой беда, какая приходит, если занятые трудом и профсоюзами мамаши забывают им вовремя раскрыть особенности девчачьего организма, подружки вытаращив глаза мчались отыскивать Ваську, чтобы он дал по шее дежурным, которые пытаются выволочь из-за парты бедняжечку Шуру Нюрину. А у нее: "Шу-шу-шу - понимаешь? А они же не понимают. Дураки окаянные". Приходилось Ваське идти в класс, проводить разъяснительную работу с дежурными. Глядя на пунцовую от стыда Шуру Нюрину, дежурные бормотали:

- Дура! Так бы и говорила - больная по-женски.

Смейся не смейся, горюй не горюй, но подсовывались Ваське на танцах девы, глядящие на парней с подозрительностью милиционера, только что заступившего на пост у пивной.

Блокада отчасти разгородила завалы и баррикады в коридорах коммунальных квартир, спалила в железных печурках кое-что: козетки, пуфы, комоды, канапе, рамы, обтянутые плешивым бархатом, запятнанные сыростью олеографии Христа в терновом головном уборе, каминные экраны, ширмы, продавленные кресла - грибы трутовики, тени иллюзий. В Васькиной же квартире коридор всегда был пуст и чист.

Анастасия Ивановна подкрашивала и подбеливала везде, без конца скребла полы, и Васька чтил этот ее недуг - недуг памяти, не позволяющий душе познать другие весны.

- Иди на цыпочках, - прошептал Васька, когда они сошли в квартиру. У донны Насти слух, как у оленя.

- Она карга?

- Ты что - золотая тетка. Диана. И не хихикай.

Дверь в комнату скрипела, Васька приоткрыл ее настолько, чтобы только влезть. Включили свет.

Юна ахнула: со всех сторон на нее смотрели богатыри. Васька-то к ним привык, но на свежего человека это зрелище должно было производить ошеломляющее впечатление.

Юна пошла от одного ковра к другому, расстегивая на ходу шинель.

- Мне нравится - так шикарно позируют.

- Они с похмелья, - сказал Васька. - Я их к стене сейчас поверну носом.

- Не нужно. Станет скучно.

- А мы спать ляжем.

- Ты талантливый. - Юна прислонилась к Ваське спиной. - Если бы лет через десять ты смог посмотреть на свои ковры.

Через двенадцать лет, торгуя у Васьки картину "Белый клоун с голубым зонтиком", Игнатий Семенович принес ему в подарок его "Богатырей". Васька долго смотрел на них, и щипало у Васьки в носу. И голос маляра-живописца, заглушенный было обстоятельствами и нонконформизмом, вновь зазвучал в нем: "Ты, Васька, нас береги. Мы, Васька, миф твоего сердца и твоей печали. А этих "белых клоунов" брось, они малокровные, гниды".

Васька снял с Юны шинель, повесил на гвоздь поверх своей.

- Шинель тебе идет.

- Георгий хочет купить мне пальто или плащ. Я отказываюсь. В пальто с одной рукой плохо - нелепо. А в шинели - я солдат. Не знаю, что и делать буду, когда шинели выйдут из моды.

- Сшей что-нибудь роскошное из парчи. В парче незаметно. Будешь как царица. А царица хоть без головы - царица.

- Лучше я ребят нарожаю, - сказала Юна. Она села на оттоманку, расстегнулась: платье у нее было темно-зеленое, с прямыми плечами, с накладными кармашками на груди и узкой юбкой. Правый рукав был заправлен под широкий, туго затянутый кожаный пояс.

"Не хватает только портупеи, - подумал Васька тоскливо, - наверное, она уже никогда не наденет что-нибудь с воланами и кружевами. Да и черт с ними, и горн они синим пламенем". Васька отошел к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу и почувствовал вдруг, что зубы у него стиснуты так, что голова трясется. Видел Васька буковый лес и Майку, распятую на поваленном бурей стволе.