Боль

— Погиб… Ваня Соколок?! — удивился Русаков, привыкший на войне больше удивляться тому, что остаются в живых. Удивился он не гибели Соколка, а тому новому, едва уловимому, которое проступило вдруг в облике рассказчика.

Федор тяжело опустился на чурбак, обхватил голову руками и, словно не рассказывая, а вспоминая вслух, заговорил торопливо и сбивчиво:

— В тот раз вдвоем мы ходили. Приказ был — без «языка» не возвращаться. Видать, намечалось что-то. Всю ночь мы рыскали по тылам, и только перед рассветом взяли то, что надо. Офицера! До линии фронта далеко… А мы уж замерзли и устали до смерти. Ох, и трудно ж было! Веришь, жилы лопались, пока тащили этого борова! До наших уж было рукой подать — слышим, обходят. Чуем — не уйти! Соколок приказал: жми, говорит, Федя, а я прикрою! Да чтоб этот сундук, говорит, был доставлен по адресу целехоньким. На офицера показывает, а сам улыбается… Улыбается, будто на гулянку идет! На войне — знаешь — не торгуются! Поволок я немца, а сзади уж трах-тах-тах, трах-тах-тах — началось! Да долго ли выдержит — один? Окружили Соколка, и прикладами, прикладами… Представляешь? А я, пес поганый, лежал за кустом, все видел и стрельнуть не смел!..

Костер прогорел, и только угли, тлея, струили по сторонам мрачный красноватый полумрак. Ни Русаков, ни Федор, казалось, не замечали того, что стало по-осеннему холодно. Федор продолжал сидеть на чурбаке, обхватив голову. Русаков ходил взад-вперед рядом и растревоженной памятью вспоминал свое.

— А знаешь, кто виноват, что нет Соколка в живых? — спросил Федор. И тут же зло ответил: — Я!

— Перестань! — отмахнулся Русаков. — Ничего ты не виноват. Ты выполнял приказ.

— Приказ, приказ! — зашумел Федор и, будто казня себя, жестко проговорил: — Дело не в приказе. Накануне у меня был «язык»…

— Как так!? — насторожился Русаков.

— Из блиндажа… Один из тех… Его царапнуло немного, а он под стол… Связал я ему руки и повел к своим. То ли фрицы участок оголили, то ли мне просто повезло, только вышли мы скоро к знакомой развилке. Пока были на ихней стороне, немец будто воды в рот набрал. Понимает: чуть что — крышка ему. Рыскает глазами, но молчит. Боится за свою шкуру. А как увидел наши позиции, давай на меня орать. Знает, собака, что не трону пленного, — и орет! По-нашему балакает плохо, но понять можно: оскорбляет по-всякому. Я его прикладом по загривку, он опять за свое. Не стерпел я…

— Как же это ты? — глухо простонал Русаков и суетливо стал доставать таблетку.

— Да вот так! — отрубил Федор. — Оскорблял, хаял нас немец — я стерпел. Черт с ним, думаю! Тогда смеяться он стал, надо мной, над всеми нами смеяться! Сталин, говорит, капут! Чуешь? А ты — это, дескать, я — ты, кляйне русс Иван, — гросс ди-ри-мо! Дерьмо, значит! Представляешь? И заржал… И плюнул мне в глаза…

Федор притих и торопливо, словно боясь опоздать, сунул руку под рубашку. Другой рукой нервно достал папиросу, но курить не стал, бросил ее на угли. Помолчав, заговорил с откровенной печалью.

— Как вспомню, что подвел Ваню Соколка до смерти, — веришь! — сердце так заболит, будто кто-то кровь из него, как из тряпки воду, выжимает! Мы ведь с ним в огонь, может, сто раз кидались! Я вот живу, а Соколка нет. И никто его не воротит. Я живу и по праздникам награды надеваю… И за этого «языка», что с ним тогда взяли, тоже медаль, между прочим, как с куста сорвал… А ведь скрыл, скрыл, пес поганый, что натворил накануне. И командиру не сказал, и сам от себя столько лет вот поглубже, на самое донышко упрятываю… Меня бы под трибунал надо, труса паршивого…

— Хватит, хватит тебе, — не удержался Русаков и обнял Федора за плечи. — Ребят много полегло хороших…

— А мне все кажется, — чуть слышно сказал Федор, — живы они! И Ваня Соколок жив! И парнишка из Елового! Знал я его… По воскресеньям ездил в город к невесте… В техникуме она учится… И все остальные, с кем воевал, тоже живы. Только будто разъехались мы в разные стороны, а адрес оставить друг дружке забыли… Давай выпьем за них, товарищ майор!

— Не майор я. Старшиной войну закончил..

— Старшина так старшина — еще лучше! Я ведь тоже — не генерал! Плесни капельку, старшина! Душа от боли на части разрывается…

Из ночи прилетел паровозный гудок. Пассажирский шел точно по расписанию…

ДОБРАЯ ПАМЯТЬ

В институте считали, что Лагунову повезло: вместо занемогшего шефа на зональный семинар должен поехать он. Однако сам Лагунов был иного мнения о предстоящей поездке. Если бы не Челябинск! Ведь в Челябинске живет Наташа… Но администрация и научный совет института были непреклонны. И Лагунов согласился — в Челябинске, в конце концов, говорят, миллион.