Боль мне к лицу

— Ты обещала помогать, — его гремящий голос ниже обычного. — Или отмена диагноза уже не нужна? Свобода быстро разонравилась?

Я выдыхаю шумно:

— Надумал шантажировать? Черта с два! Я не экстрасенс, сколько можно говорить? Мне на хрен не сдались вещи покойников, которых касались руки убийцы, — я пинаю мешок со всей злости, направляя его в сторону Ивана, но от моих движений пакет раскрывается, и из его недр выпадают вещи, аккуратно упакованные в полиэтилен. Я вижу черную ткань в одном, в другом — золотую цепочку, в третьем — связку ключей с брелоком в виде мягкой игрушки.

Пытаясь успокоиться, сжимаю губы, выравнивая дыхание; примерно тем же занят и полицейский. Ноздри его нервно трепещут, будто вот-вот и он сорвется, заорет, пойдет крушить все вокруг.

Нам требуется несколько минут, чтобы прийти в себя.

Наконец, я качаю головой, переборов себя, и медленно, очень медленно наклоняюсь, протягиваю дрожащие пальцы к первому предмету, замираю в паре миллиметров, заново собираясь с духом. Когда только шуршащая пленка отделяет меня от темных капроновых колгот, я лишь подтверждаюсь в своих мыслях. Хоть изображение рисует картину удушения, по факту, я ничего не вижу.

«Скажите что-нибудь», — обращаюсь к шептунам, но они насмешливо вторят, будто эхо.

«Что-нибудь?». «Что-нибудь». «Что-нибудь!».

«Заразы», — ругаю их и тут же слышу гневные вопли обиженных голосов.

Откладываю один пакет, усаживаюсь на пол и начинаю перебирать остальные, внутренне содрогаясь от мысли, что вещи принадлежат убиенным.

«Зачем ты их трогаешь?». «Давай не будем?». «Неприятненько».

Стопка возле меня растет. Я делаю вид, что тщательно вглядываюсь в каждую деталь, застывая, но на деле понимаю, что концентрация давно потеряна, и все расплывается, превращаясь в цветовые пятна, сделанные нервными мазками. Внезапно мир обретает четкость и ясность, я обнаруживаю себя с предпоследним пакетом, небольшим, в котором находится бирюзовый тонкий шарф. Кровь начинает стучать в висках, отмеряя секунды.

Твою мать…

— Экспериментатор, — я неожиданно швыряю его прямо в лицо Ивану, вскакивая на ноги. Он не успевает увернуться, и получает по лицу, — не больно, но неприятно.

Резкие движения вызывают потерю ориентации, и я, опираясь рукой о стены, выхожу из комнаты.

- Смогла же, — с вызовом бросает мне в спину, убирая вещь в карман форменных брюк. Полуоборачиваюсь, застывая на мгновение в профиль:

— Жене своей прежде чем отдавать будешь, постирай, чтобы трупами не провонял.

Мне кажется или Иван и вправду усмехается. Я опираюсь согнутой в локте рукой на кухонное окно, прижимаюсь к ней лбом и разглядываю двор, где несколько мальчишек с деловым видом изучают автомобиль моего собеседника. От звука закрывающейся двери вздрагиваю; Иван появляется на улице спустя минуту, по очереди сжимает каждому из пацанов ладони, будто взрослым, и забрасывает темный, ненавистный пакет на заднее сидение. Дети наперебой говорят с ним, а мужчина закуривает, прижимаясь к капоту чисто вымытой машины и пуская дымные кольца.

— Отличный пример, — говорю вслух негромко, по устоявшейся привычке, но Ваня будто слышит меня, задирает голову. Мы пересекаемся взглядами, но каждый остается на своем месте. Я сжимаю правую руку в кулак, заставляя себя не отходить.

Минуту мы не отводим глаз друг от друга.

А на второй против воли улыбаюсь, когда докурив, Иван взлохмачивает волосы и подмигивает мне, прежде чем усесться за руль.

Автомобиль скрывается за углом, а я все так же стою с улыбкой на лице, разом простив устроенный сегодня экзамен. Пусть новых сведений выдать я не смогла, зато вещь живого человека, да еще принадлежавшую Ваниной жене, отличила сразу. Тоже мне, сторожевой пес. Качаю головой, и ложусь на диван, сама не понимая, как засыпаю с мыслями о полицейском в парадном костюме.

Мне снится психушка.

Судебно-психиатрическая экспертиза в моем случае проводится заочно; достаточно уже имеющихся фактов, потому в больнице я оказываюсь довольно быстро. Первые дни после того, как меня отправляют на принудительное лечение, проходят в мутной пелене. Я вздрагиваю от криков, раздающихся вокруг день и ночь; шепотов, бормотаний, постоянных, незнакомых звуков, которые тебя окружают. До появления Иволги, вышедшей после изолятора, я жду от каждого подлостей — жду и почти всегда получаю. У меня теряются тапочки, книжки, салфетки; санитары обращаются грубо, одна из пациенток в нашей палате умирает через неделю, после того, как я оказываюсь там, и после всего случившегося со мной, чужая смерть подкашивает еще сильнее. Попади туда здоровый человек, одна только атмосфера способна лишить его возможности здраво мыслить, а я и вовсе пропадаю под действием лекарств.

С Иволгой становится проще: все мои вещи, наконец, оказываются на своих местах, и хоть монотонный шум продолжается, вокруг воцаряется что-то похожее на порядок. Как ей такое удается, остается секретом: грубую силу применяют и санитары, но один разговор с этой женщиной меняет поведением многих, — и мое в том числе. Я заручаюсь неожиданной поддержкой и начинаю всплывать со дна.