Боль мне к лицу

То ли кадры из прошлой жизни, то ли вымысел, так похожий на правду. Только Солнце там все еще живая, с испуганными оленьими глазами. Длинные волосы собраны в бесконечную косу, с которой она кажется еще тоньше, еще стройнее. Только цвет у них — грязно-коричневый, как запекшаяся кровь.

Говорят, что покойники снятся, пытаясь нам что-то сказать, но я не верю. Чем тайным она может поделиться, будучи распятой на цинковом столе в морге?

Все, что успело сорваться в отчаянном крике с ее губ, унес с собой убийца, а я все еще ни на шаг не могу приблизиться к его поиску. Час новой жертвы все ближе, но мы теряем время попусту, варимся в собственных чувствах и переживаниях, спим. Восемь часов, бесполезно вычеркиваемых из существования. Треть жизни мы, уставшие, проводим в горизонтальном положении, будто бы не оно же ждет нас после черты в бесконечность.

Жаль, что нельзя не спать, будучи живой.

Жаль, что до мертвых — не добудится.

Я развешиваю мокрое белье в ванной, вытирая лицо от слез, смешанных с каплями дождя. Ваня в тревожном сне мечется на новом диване, а я в одиночестве выкуриваю на кухне сигарету, запивая теплой водой прямо из чайника.

В семь утра город все еще дождлив и пуст. Я уговариваю себя вернуться в кровать, чтобы выспаться, но беспокойство, терзающее после пробуждения, не отпускает.

Мне чудится запах крови на губах, я подхожу к зеркалу, но не нахожу на себе ни следа.

«Новая жертва скоро», — вдруг просыпается четвертый шептун.

«Когда? Где? Подскажи», — молю я, но ответ отнимает надежду: «Не спасешь. Ты слабее его, не тебе тягаться».

Я замираю, не позволяя себе сорваться на вой, зажимая рот ладонью.

Всегда слабее, всегда. Но разве только сильный может победить противника? Ведь я не одна ищу убийцы. Есть еще Ваня, целый его отдел, — неужели все вместе мы глупее одного-единственного человека? Бывает ли такое?

Дикий ужас накрывает, словно одеяло, и я, все же, возвращаюсь к Ване, наполненная отчаянием. Мне хочется поделиться с ним, но будить, чтобы еще раз напомнить, что мы — беспомощные, что скоро умрет ни в чем не повинный человек, а нам достанется вместо него лишь сломанная кукла, бывшая когда-то живой, — глупо.

Я прижимаюсь к боку Доронина, провожу по волосам и хмурюсь. Чуть влажные, будто он недавно вышел из душа или побывал под дождем.

Ходил курить на балкон? Мылся ночью?

Ваня открывает глаза, и я некстати вспоминаю о мертвой бабочке Морфо дидиус. Спросонья его взгляд кажется пустым, неживым, таким же, как ее крылья.

— Ты чего? Спи, — произносит он, теснее прижимая к себе, и незаданный вопрос застывает на губах.

Я удобнее укладываюсь на подушке, вдруг слыша тихое:

— Бойся.

Но Ваня уже спит, и я, застывая в ужасе, убеждаю, что мне лишь мерещиться.

Нет никаких голосов, кроме моих собственных. Всех четверых.

Кислород разрывает легкие.

Я бегу по мокрым предрассветным улицам так, что ночные огни смешиваются в сплошной хоровод.

Мышцы, перенапряженные от нагрузки, ноют, но я не даю себе передохнуть, напротив, лишь убыстряюсь, чем ближе становится конец дистанции. Из отведенного на пробежку получаса остается тринадцать минут. Я не нуждаюсь в том, чтобы проверить оставшееся время — внутренние часы ни разу не подводили меня.

Я ощущаю пульсацию крови в ушах, чувствуя себя невероятно живым, сильным, наполненным энергией.

Ветер бросает дождевую морось порывами в лицо, но погодные условия — мелочи.

Мне нужно добиться полного прояснения в голове, которое наступает после тяжелых физических нагрузок.

Я наблюдаю за дорогой, за окружающей обстановкой, отмечая все детали того, что есть вокруг: проезжающие автомобили, собаку, спящую на пятачке сухого асфальта под лавкой, загорающийся зеленый светофор в конце улице.

Внутренний наблюдатель никогда не прекращает своей работы. Даже во сне я контролирую все, что происходит вокруг, до последней мелочи.

Только контроль помогает мне скрывать внутреннюю сущность.