Болезнь Л. Н. Толстого в 1901–1902 годах

Как я и предполагал, Лев Николаевич не поехал в первом классе, и его уговорили, чтобы после всех перенесенных трудностей в пути он поехал хотя бы во втором классе. Но и тут… было очень неудобно, как рассказывала сопровождавшая его И. Вагон был полон, спинки для спанья… уже приподняты, оставалось несколько мест внизу, и Лев Николаевич кое-как примостился на одном из таких мест в ногах у лежавшей на диване дамы, сгорбившись в этой дыре с поднятой над ним спинкой дивана. Об отдыхе, разумеется, не могло быть и речи. ‹…› Было накурено, душно и гадко.

«Но, – рассказывала И., – мы очень терпеливо к этому относились, получив в Орле ‹…› телеграмму и зная, что нам осталось терпеть всего часа полтора».

Когда Лев Николаевич вошел в ожидавший нас вагон, я был поражен происшедшей в нем переменой. ‹…› Он сильно страдал, но, как и всегда, не показывал этого. ‹…›

Наш вагон отцепили в Ясенках, и Лев Николаевич мог провести спокойно остаток ночи ‹…› Рано утром мы перевезли его, больного, в Ясную Поляну, и в тот же вечер я уехал в Москву.

Сказался ли данный случай, или вообще болезнь уже прокрадывалась, но последующие известия о нем из Ясной Поляны были самые тревожные.

1 июля 1901 года я получил в Москве письмо от второй дочери Льва Николаевича, Марьи Львовны Оболенской, которая находилась тем летом в Ясной Поляне. Она писала, что вообще после приезда из Кочетов Лев Николаевич чувствовал себя нехорошо. Хотя он и перемогался, хотя старался не поддаваться ‹…› происходившей уже в нем болезни, все время занимаясь своею статьею «Единственное средство», но ему, очевидно, было дурно.

‹…›

Письмо это очень взволновало меня. Хотя после этого припадка слабости прошло уже два дня и неполучение известий из Ясной Поляны могло указывать на то, что там сравнительно благополучно, я с ночным поездом выехал туда.

На станции Козловка Засека первый вопрос мой к встретившему меня кучеру из Ясной Поляны: не слыхал ли он чего-нибудь про здоровье графа.

– Чтой-то, говорят, граф дюже плох. Гулять не выходют, вчера за дохтуром в Тулу ездили, – отвечал он.

В Ясной Поляне я был поражен унылой обстановкой. Вышедшая в столовую Софья Андреевна показалась очень измученной… она рассказала, что Лев Николаевич очень слаб, совсем почти не спит, жар у него и, очевидно, лихорадка, что бывший вчера доктор ничего определенного не сказал… «Хотя Лев Николаевич не хотел звать доктора, – жаловалась Софья Андреевна, – но нельзя же было, и я выписала из Тулы; теперь нужен покой, уход».

Отказ льва Николаевича от доктора, несмотря на то, что ему становилось все хуже, людям, близким к нему, был вполне понятен, и во всяком случае его нельзя было приписать тому сектантству, которые многие… склонны в нем видеть. В призывании доктора… он при напряженной духовной деятельности во время болезни видел досадную помеху отдаться вполне уносившим волнам новой, высокой, духовной жизни. И обыкновенно отказывался он от доктора, не потому что, как говорится, «не верил в докторов», а потому, что верил в жизнь, в посланничество человека на земле, в то что человек при всяких обстоятельствах должен стараться исполнять волю пославшего, и если воля эта… в том, чтобы тело страдало, то побороть в себе подчинение телу, – возвысить свой дух и воспользоваться этими страданиями тела для лучшей дистилляции духа. И если за страданиями должна была следовать гибель тела, то воспользоваться ими, чтобы очистить свой дух и передать его в руки Отца… не запятнанным остатками телесной жизни – волнений, желаний, страстей.

Когда я вошел ко Льву Николаевичу, я был поражен происшедшей в нем переменой. Голос у него был совсем слабый, и надо было нагибаться к нему, чтобы слышать то, что он говорил. Но лицо было спокойное и ласковое, трогательная улыбка. Он все-таки нашел силы проговорить мне несколько ласковых слов… что ему хорошо: «Чувствую, что уже на пути…» У меня подступила к горлу спазма, и я поспешил выйти.

‹…›

…Днем Лев Николаевич позвал меня и слабым голосом, держа дрожащими руками листы рукописи, продиктовал мне небольшую поправку к «Единственному средству». Это продолжалось минуть десять, он, очевидно, очень устал, и я, взяв у него рукопись, ушел занести эти поправки.

Дом стал, как говорится, полон народа. Приехали не только сыновья, но и внуки. ‹…› И все обыкновенно толпились в большой зале яснополянского дома и с жадностью набрасывались на то лицо, которое побывало в комнате больного и могло сообщить какие-нибудь сведения, впечатления о нем.

‹…›

…3 июля утром Лев Николаевич был особенно слаб, говорить почти не мог… ходившей за ним Софье Андреевне он сказал, что «стоит на перепутье и что по той и по другой дороге одинаково хорошо идти».