Большая душа

– Аграфена Степановна, милая, да где нам взять денег, когда их нет у нас?.. Или вы думаете, что мы с братом только притворяемся, что мы небогаты? Так ведь, имей Юра возможность заплатить в срок, он бы заплатил, и я бы отвезла вам деньги даже на дачу, а не караулила бы вашего возвращения целыми вечерами у окна только для того, чтобы умолить вас не продавать наши вещи до взноса. Ведь подумайте только: если вы продадите Юрино теплое пальто, которое мы у вас заложили в марте, в чем он будет ходить в консерваторию и на уроки зимой? Или сервиз наш!.. Пропадет сервиз – единственная оставшаяся нам фамильная вещь… Ах, Господи, я и представить себе не могу, как это будет больно и обидно Юре!..

Тут голос девочки дрогнул и прервался. Кажется, она заплакала.

Но на Велизариху переживаемое ее собеседницей горе, по-видимому, отнюдь не подействовало.

– Пальто, говорите, надо? Сервиз фамильный жалко? Не в чем ходить по урокам и в консерваторию братцу будет? Хи-хи-хи… – отвратительно захихикала старуха, словно издеваясь над гостьей. – А кто велит ему, вашему брату Юрочке распрекрасному, кто велит ему в консерватории прохлаждаться да по грошовым урокам бегать, когда он мог бы поступить на место куда-нибудь в банк или контору?.. Слава Богу, с образованием достать работу завсегда и повсюду можно.

– А как же его учение? Его игра на скрипке? Ведь Юра – талант! Ведь у него впереди широкая дорога! Сам профессор сказал, что из него со временем выйдет прекрасный скрипач, – снова взволнованно зазвучал дрожащий голос девочки.

Но тут старуха уже громко расхохоталась в ответ:

– Эх, милая барышня, милая барышня, когда-то еще это будет! А пока ваш братец распрекраснейшим музыкантом сделается, вы с ним с голоду помрете. Много ли эти уроки его вам дают? Небось и сейчас он на уроке, а вас ко мне прислал…

– Нет, это не Юра меня прислал. Я сама пришла, зная, что подошло время выкупа наших вещей, а денег на это нет, и скорой получки ниоткуда не предвидится. Вот я и пришла просить вас как-нибудь подождать… Отсрочить продажу вещей наших… Аграфена Степановна!.. Будьте добры, пожалуйста, ну, хоть месяц еще подождите, хорошая, милая!..

Тут нежный голос задрожал сильнее… Трогательные, молящие нотки зазвучали в нем, нотки, способные растопить сердце самого черствого, жестокого человека.

Однако они нисколько не тронули души Велизаровой, а напротив, как будто еще больше ожесточили ее.

– Чем тут зря время терять да плакаться, шли бы вы домой лучше, милая барышня, – снова заскрипела старуха. – Братца бы дождались да уговорили бы его где ни на есть достать-раздобыть деньжонок да принести мне их в срок. Ведь только на два месяца вещи закладывали, клялись, божились, что внесете в мае, – с тем и ссужала вас. Небось сама рисковала, выдавая такую уйму денег. Ведь у меня не ломбард какой, деньжищами не ворочаю. Я – бедная вдова, сирота одинокая, и все те грошики, что имею, потом и кровью в работе добыла. Так мне и рисковать ими вовсе не след. Вы, чай, не маленькая, барышня, – пятнадцать годков никак уж есть, и ученая вдобавок, в пансионе воспитываетесь, – так можете понять, что стыдно должно быть вам с братом обманывать меня, бедную, одинокую старуху. Сказано раз, чтобы в срок деньги внести, так и должны внести. И вот вам мое последнее слово: ежели через три дня не отдадите денег, – прощайтесь и с пальто, и с сервизом вашим, так-то, голубчики!

Последние слова старуха злобно выкрикнула во весь голос.

И тут произошло то, чего менее всего ожидали в своем углу растерянные, взволнованные Дося и Веня. Голос старухиной юной гостьи затих на мгновение. Потом послышался легкий шум, как будто что-то упало на пол, и внезапно громкое, по-видимому, долго сдерживаемое рыдание огласило небольшую квартирку Велизарихи.

– Господи! Господи! – рыдал теперь, всхлипывая и прерываясь, детский голос. – Что же мне делать, что делать?.. Юра! Юрочка! Бедняжка ты мой! Как он без теплого останется на зиму? Он, такой хрупкий, нежный, так легко простужается… А любимые его прабабушкины чашки! Все пропадет, все погибнет, погибнет последняя память о покойных родителях!.. Аграфена Степановна, сжальтесь же над нами, милая, добрая! Подождите хоть три недели, хоть две! Умоляю вас, на коленях прошу, вы же видите, голубушка, золотая…

Новый взрыв слез перекрыл этот жалобный лепет. И вот снова закричала вышедшая из себя старуха:

– Да что ж это такое! Люди добрые, поглядите-кось! У себя дома покоя найти не можешь! И что это вы за комедию играете, барышня? На коленках ползаете… Руки мне целуете… Постыдитесь хоть Елизаветы моей! Ведь вы – барышня образованная, а так унижаете себя…

– Умоляю вас, Аграфена Степановна, ради Бога, – прорыдала в ответ гостья.

– Ну, довольно. Будет с вас. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ступайте вон, барышня, довольно меня расстраивать. Хватит! Пора и честь знать. Достаточно я наслушалась. И вот вам мое последнее слово: либо через три дня деньги сюда несите, либо прощайтесь со своим добром. А теперь вон ступайте. Не выталкивать же вас силой. Эй, Елизавета, проводи барышню!