Большая грудь, широкий зад

— А ты из каких будешь? — вдруг вопросил он, буравя глазами широкое лоснящееся лицо.

Ван Чжао в растерянности отвернулся, не зная, что и сказать.

— По виду ты если не помещик, то из зажиточных, — чеканил политинструктор, — а если не из зажиточных, то лавочник. Как ни крути, никак не из тех, кто зарабатывает на жизнь в поте лица. Паразит — вот ты кто, и живёшь за счёт эксплуатации других!

— Вы несправедливы ко мне, начальник, — запротестовал Ван Чжао. — Я парикмахер и зарабатываю на жизнь своим умением. В доме у меня две убогие комнатушки, земли нет, ни жены, ни детей. Сам наелся — вся семья неголодна. Сегодня поел, а завтра уж как бог даст. Меня намедни в районной управе зарегистрировали как мелкого ремесленника, что приравнивается к крестьянину-середняку, а это ведь основная сила!

— Чушь! — отрезал безрукий. — Ты, я погляжу, здоров языком чесать, чистый попугай, да вот только разговорами Тунгуань^[122]

не преодолеешь. Твою тележку мы реквизируем! — Он повернулся к Ван Цзиню с сыном: — Быстро сваливайте просо и грузите вот на эту тележку.

— Да я полжизни копил, чтобы купить её, начальник, — заныл Ван Чжао. — Разве можно обирать бедняка?

— А я для победы руки не пожалел! — разозлился безрукий. — Сколько она стоит, твоя тележка? На передовой бойцы ждут провиант, а ты ещё смеешь сопротивляться?

— Но мы же с вами не из одного района, начальник, — не унимался Ван Чжао. — И даже не из одного уезда. По какому праву вы реквизируете у меня тележку?

— Причём здесь район или уезд? Всё для тех, кто на передовой.

— Нет, так не пойдёт, — заявил Ван Чжао. — Я своего согласия не даю.

Безрукий встал на одно колено, достал авторучку и стащил зубами колпачок. Потом взял четвертушку бумаги, положил на колено и принялся писать вкривь и вкось иероглифы.

— Как тебя зовут? Из какого уезда и района?

Ван Чжао назвал.

— Мы с вашим начальником уезда Лу Лижэнем старые боевые друзья, — сказал безрукий. — Кончится бой, передашь ему эту бумажку, и он выделит тебе новую тележку.

— А вот это тёща начальника Лу и её семья! — указал в нашу сторону Ван Чжао.

— Будьте моим свидетелем, уважаемая, — обратился к матушке безрукий. — Скажете, мол, обстановка была критическая, что Го Мофу, политинструктор восьмой роты полка трудового ополчения штаба поддержки передовой Бохайского района, одолжил одну тележку у вашего земляка Ван Чжао, и попросите Лу Лижэня разобраться с этим за меня. Вот и отлично! — Безрукий сунул клочок бумаги в руку Ван Чжао и рыкнул на Ван Цзиня: — Ну чего здесь топчетесь? Не доставите провиант вовремя, плетей огребете оба, а я, Го Мофу, под расстрел пойду! Быстро скидывай барахло! — уставил он палец в нос Ван Чжао.

— А я как же, начальник? — нудил тот.

— Ежели не устраивает, можешь пойти с нами. У нас в роте от одного лишнего рта не убавится, — предложил политинструктор. — А кончится бой — потащишь свою тележку обратно.

— Но я только что бежал оттуда, начальник… — захныкал Ван Чжао.

— А может, достать пистолет и уложить тебя, а? — Рассвирепел инструктор. — Мы за революцию кровь проливаем и жизни отдаём, а тут столько возни из-за твоей тележки!

— Будьте моим свидетелем, уважаемая! — жалко промямлил Ван Чжао, обращаясь к матушке.

Матушка кивнула.

Ван Цзинь с сыном весело зашагали вперёд, толкая перед собой тележку Ван Чжао.

Безрукий вежливо кивнул матушке и бросился догонять свою колонну.

Ван Чжао уселся на одеяло, сморщившись, как обезьяна, и бормоча себе под нос:

— Ну почему я такой невезучий! С другими ничего не приключается, а я обязательно во что-нибудь вляпаюсь! Кому я что не так сделал? — Слёзы текли по его толстым щекам.

Наконец мы добрались до подножия большой горы, и широкая дорога разошлась на десяток тропинок, вьющихся вверх по склону. К вечеру, в мрачных, холодных сумерках, беженцы собрались, чтобы обменяться противоречащими одна другой новостями. Каких только диалектов здесь не звучало!

Всю ночь люди промучились, скрючившись под кустами. И с юга, и с севера доносились глухие взрывы. Снаряды один за другим прочерчивали черноту небес арками света. Из горных расщелин змеёй выползал ледяной ветер, он яростно сотрясал ветки кустарников, с которых опадали последние листья, и гнал по земле сухую листву. Заунывно кричали лисицы в норах, в ущельях раздавался вой волков. Котятами попискивали больные дети. Ударами гонга рассыпался кашель стариков. Ночь оказалась жуткой, и когда рассвело, мы увидели множество мёртвых тел — детей, стариков, даже молодых мужчин и женщин. Наша семья не вымерзла лишь потому, что мы заняли место под низкими деревцами, густо усыпанными золотисто-жёлтой листвой, в отличие от кустов, на которых не осталось ни листочка. Мы устроились под этими деревцами на густой, сухой траве, тесно прижавшись друг к другу и накрывшись единственным одеялом. Моя коза подпирала мне спину, тем самым защищая от ветра. Совсем страшно стало глубоко за полночь, когда грохот орудий далеко на юге зазвучал ещё более явственно. От душераздирающих стонов тело била дрожь, в уши лезли звуки, напоминавшие высокие ноты арий маоцян.^[123]