Большая грудь, широкий зад

Ты очень переживала, восьмая сестрёнка, когда матушку выворачивало. Хоть и слепенькая, фигуру матушки ты видела яснее, чем я. «Мама, мама», — тихонько всхлипывала ты, и твоя гладкая головка торчала над чёрной стеной. Ты слышала, как постукивают эти зёрна, выплёскиваясь вместе с жидкостью, звонко и немелодично, словно картечь, пробивающая большую краснокожую редиску. Этой краснокожей редиской и было твоё сердце. Когда матушка сделала это в первый раз, ты ещё подумала, не заболела ли она. Ты вышла на ощупь во двор, встревоженно взывая: «Мама, мама, что с вами?» Не обращая на тебя внимания, матушка продолжала совать в горло палочки для еды, чтобы вызвать рвоту. Ты легонько постукивала её по спине слабенькими кулачками, чувствуя, что вся одежда на ней пропиталась холодным потом, а от тела исходит ужасный, тошнотворный запах крови. Глаза залило чем-то горячим, и ты тут же ясно представила её, бессильно скрючившуюся, словно креветка. Вот она, на коленях, ссутулившись, вцепилась в края корыта, и то напряжённо подаётся вперёд, то втягивает шею — величественное изваяние, ужасающее и удивительно прекрасное. В приступах рвоты матушкино тело то сжималось в слиток металла, то расползалось, как кучка грязи, и эти паршивые зёрнышки, как жемчужины, большие и маленькие, сыпались в корыто… Потом, когда при неярком свете звёзд, пробивавшемся под грушу, рвота прекращалась, матушка совала руку в корыто, набирала полную горсть — в тот день это был горох — и крепко сжимала. Потом медленно разжимала ладонь, и золотистые горошинки с плеском одна за другой неохотно падали обратно. Матушка раз за разом повторяла это движение, и запах от размешанной её шершавой рукой тепловатой жидкости вместе с прохладным духом гороха проникал в ноздри. Этот леденящий душу запах крови острой стрелой пронзал твоё сердечко, сестрёнка. Ты уже готова была разрыдаться, но вдруг будто увидела матушкино лицо, озарённое счастливой улыбкой, — оно походило на раскрывшийся под светом звёзд цветок подсолнуха. И тут прозвучал её срывающийся голос:

— Доченька, мы, матери, придумали, как вас спасти!

В тот вечер матушка промыла весь горох из корыта и под покровом ночи, чтобы никто не увидел дыма, сварила целый горшок горохового супа. Разнёсшийся запах разбудил Попугая Ханя.

— Бабуля, чем это так пахнет? — тёр он кулачками глаза. И уже уплетая суп, приговаривал: — Что это за вкуснятина, бабушка?

Ты, сестрёнка, тогда уже была взрослая, двадцать с лишним лет. Тебе было противно есть этот горох, но ты не выдержала искушения, ведь в твоём желудке так давно не было ничего подобного. Когда ты ела его в первый раз, тебе было невыносимо тяжело, но потом ты уже ни о чём не задумывалась.

С тех пор ты и ждала, когда матушка, вернувшись, будет извлекать из себя зерно, и боялась этого. Желудок матушки превратился в дорожный мешок. Вызывать рвоту было уже не нужно. Стоило лишь встать на колени перед корытом, нагнуть голову, и всё зерно выходило наружу. Попугай Хань поправился, у тебя, сестрёнка, под кожей тоже появился жирок, а вот матушка исхудала до крайности, её желудок уже ничего не удерживал.

В один прекрасный день заявился Ма Бан. От него исходил какой-то кислый запах, и ты, сестрёнка, по одному этому поняла, что человек он недобрый. Он стал приставать к тебе с вопросами: «Что это ты ешь, такая гладкая?» Ты замкнула рот, надёжно храня матушкин секрет. Ма Бан походил по двору, вынюхивая, и в конце концов ушёл не солоно хлебавши.

Ты рассказала обо всём матушке, добавив:

— Мама, не надо, не надо больше!

— Да, мама рискует, восьмая барышня, — ответила матушка, — но мать не может смотреть, как её дети умирают с голоду!

А потом матушка перестала приносить зерно. Как оказалось, Ма Бан надел-таки всем крутившим жёрнова намордники-лунцзуй. Эта штуковина, сплетённая из ивовых прутьев, закрывала нос и рот и завязывалась сзади на четыре тесёмки. Ма Бан надевая лунцзуй всем женщинам собственноручно и узлом завязывал особенным, так что никто другой не мог его ни завязать, ни развязать. Ну а в наморднике зерно заглотить было уже невозможно.

Какое же удивительное зрелище являла собой мельница семьи Сыма той голодной весной! Толпа исхудавших до крайности женщин, нечёсаных и грязных, в намордниках, с верёвкой через плечо, согнувшись в три погибели и еле переставляя ноги, толкает и тянет гигантские каменные жёрнова. Пот катится в три ручья, прерывистое дыхание — и при этом манящий, колдовской запах зерна! Грохот жёрновов то затихает, то оглушает, подобно раскатам грома. По проходу ковыляет Ма Бан. В руке у него иногда лоза, иногда хлыст. Волоча искалеченную ногу, он переваливается из стороны в сторону и вроде бы в шутку поддаёт женщинам пониже спины: мол, работайте как следует, не прохлаждайтесь.

— Ма Бан, а Ма Бан! — окликает его вдова Цуй. — Даже ослам, когда они жёрнова крутят, и сена дают, и бобов соевых, а ведь мы — люди!

— Какие вы люди! — отвечает тот. — Мужики не мужики, да и на баб не похожи.

— Голодные люди! — кричит вдова Цуй.