Большая грудь, широкий зад

Под колёсами тележки и под нашими ногами похрустывал толстый, в половину чи, слой снега. Спотыкались и падали мы значительно реже, и движение наше заметно ускорилось. Блеск снега резал глаза, а наши фигуры казались чёрными независимо от цвета одежды. Возможно, матушке придавала уверенности лежавшая в корзине винтовка и умение Лайди обращаться с ней, и она в тот день выказывала особое бесстрашие. Около полудня один драпающий с юга дезертир — он делал вид, что ранен в руку, — вознамерился было порыться в нашей тележке. Матушка так заехала ему по физиономии, что у того фуражка слетела, и он ретировался, так и не подобрав её, матушка подняла эту почти новую серую фуражку и натянула на голову моей козе. Теперь коза вышагивала в фуражке с важным видом, а то носилась как угорелая, и, глядя на неё, замёрзшие и голодные беженцы раскрывали почерневшие рты, выдавливая из себя смех, слышать который было ещё тяжелее, чем плач.

Напившись утром козьего молока, я пребывал в приподнятом настроении: мысли оживились, чувства обострились. На обочине заметил печатный станок уездной управы и сейф с документами. Почему их бросили? И куда делись носильщики? Неясно. И колонна мулов куда-то пропала.

Вскоре на дороге стало оживлённее. С юга нескончаемым потоком тащили носилки с ранеными. Раненые стонали, ополченцы-носильщики обливались потом и дышали тяжело, как коровы. Ноги у них уже заплетались, они еле волочили их, загребая снег. За носилками, спотыкаясь, спешили несколько женщин-санинструкторов в белых халатах и шапочках. Один из носильщиков, молодой парень, поскользнулся и шлёпнулся задом в снег. Носилки перекосились, раненый с душераздирающим воплем свалился на землю. Голова в бинтах, видны лишь чёрные ноздри и бледные губы. Подбежала одна из женщин: осунувшееся лицо, кожаная сумка за спиной. Я сразу узнал её: это была барышня Тан, боевая подруга Паньди. Она костерила носильщика на чём свет стоит и успокаивала раненого. В уголках глаз у неё и на лбу залегли глубокие морщины. Когда-то живая и энергичная женщина, теперь она иссохла и постарела. В нашу сторону она даже не взглянула. Матушка, похоже, тоже не признала её.

Носилки всё несли и несли, казалось, им не будет конца. Мы стояли, прижавшись к обочине, чтобы не мешать. Носильщики наконец прошли, и белоснежная дорога превратилась в грязное месиво. Оставшийся кое-где снег был заляпан кровью и обрёл ужасающий вид гниющей кожи. Сердце сжалось в комок от переполнявшего ноздри запаха талого снега, смешанного с запахом крови и кислого пота немытых тел. Мы снова тронулись в путь, но уже не так споро. Даже коза, которая прежде дефилировала в армейской фуражке, теперь дрожала от страха, как струхнувший новобранец. Беженцы нерешительно бродили туда-сюда, не зная, двигаться вперёд или вернуться. Сомневаться не приходилось: впереди идет бой, и если шагать дальше на юго-запад, попадёшь на передовую, а там — винтовки и град пуль. Пуля, как известно, дура, и снаряды не спрашивают, куда упасть, да и сами солдаты — это спустившиеся с гор тигры, то есть далеко не вегетарианцы. Люди выжидательно поглядывали друг на друга, не находя верного решения. Матушка, ни на кого не глядя, толкнула тележку и смело зашагала вперёд. Обернувшись, я увидел, что кое-кто повернул на северо-восток, а некоторые пристроились за нами.

Глава 27

В тот день, когда мы впервые увидели, что такое война, заночевать, в конце концов, пришлось там же, где мы провели первую ночь эвакуации. Тот же маленький дворик, та же небольшая пристройка и даже тот же гроб с пожилой женщиной. Только почти все остальные дома в деревушке были уже разрушены, вот и вся разница. В груду кирпичей и черепицы превратился и трёхкомнатный дом, в котором останавливался Лу Лижэнь и другие чиновники уездной управы.

Мы вошли в деревушку под вечер, когда кровавый солнечный диск клонился к закату. Вся улица была усеяна кусками человеческих тел. Двадцать более или менее целых трупов лежали рядком, словно связанные невидимой нитью. В воздухе пахло гарью, несколько деревьев с обуглившимися ветвями будто расщепило ударом молнии. Из-под ног тянувшей тележку старшей сестры, бренькнув, вылетела продырявленная каска, а я несколько раз споткнулся об устилавшие землю жёлтые медные гильзы. Гильзы были ещё горячие. Резкий запах горелой резины мешался с тошнотворной пороховой вонью. Из груды кирпичей одиноко торчал чёрный орудийный ствол, наставленный в сумеречное небо, где уже холодным светом мерцали звёзды. В деревушке царила тишина — казалось, идёшь по сказочному подземному царству мёртвых. Число идущих следом за нами беженцев с каждым днём уменьшалось, и в конце концов мы остались одни. Матушка упрямо вела нас обратно, и уже на следующий день, преодолев солончаковую пустошь на северном берегу Цзяолунхэ и переправившись через саму реку, мы должны были вернуться в то место, которое называется домом. Вернуться домой. Домой.