Большая грудь, широкий зад

— Сяо Чэнь убежал, его поймали, и на глазах у всех овчарки располосовали ему живот. Японский чёрт что-то проквакал, переводчик говорит: «Господин офицер спрашивает, кто ещё посмеет бежать? Вот что его ждёт!» «Мать твою, — думаю, — пока дышу, всё равно сбегу!» — Снова оглушительные аплодисменты. — Женщина какая-то — снег подметала — махнула мне, зашёл к ней в каморку, она говорит: «Братишка, я в Шэньяне[155]

выросла. Мне Китай нравится». Я молчу, боюсь, шпионка, а она своё: «Через уборную беги, там, дальше, горы…»

В тот самый день, когда Лу Лижэнь со своим батальоном праздновал победу на улицах Даланя, Пичуга Хань пробрался через уборную и очутился в густом лесу. Он помчался как сумасшедший, но быстро выбился из сил и свалился в берёзовой рощице. Вокруг разносился запах гниющей листвы, по ней, как по клавишам, барабанили капли воды. Воздух был полон влаги, клубился туман, сквозь деревья золотистыми стрелами проникали лучи заходящего солнца. Волнующе, с привкусом крови, стенали иволги. В темнеющей зелени травы румянились какие-то ягоды. Попробовал — рот наполнился слюной. Потом засунул в рот пригоршню маленьких белых грибов — желудок скрутило, началась неукротимая рвота. Тело смердило. Нашёл горный ручеёк и ледяной, пронизывающей до костей водой смыл с себя грязь. Дрожа от холода, услышал со стороны шахты глухой собачий лай. Видать, хватились его япошки на вечерней поверке. Он почувствовал такую радость, будто расплатился за все обиды: «И всё же я сбежал, сбежал, недоноски!» Конвоиров на шахте становилось всё меньше, овчарок всё больше, и это порождало смутное предчувствие, что япошкам скоро конец. «Нет, так не пойдёт, нужно забраться поглубже в горы, им почти крышка, а меня чтобы схватили и отдали на растерзание псам — нет уж, дудки!» Он представил их — большеголовых, с поджарыми задами, — и всё тело напряглось. Собачьи морды раздирали кишки Сяо Чэня, как лапшу. Он сорвал казённую робу и швырнул в ручей: «Пошли вы, мать вашу!» Одежда набухла и поплыла вниз по течению, жёлтая, как коровья моча. На камушке задержалась, крутнулась пару раз и двинулась дальше.

Под кровавыми лучами заката всё в горах меняло цвет: дубы и берёзы, сосны и ели, метёлки красной сосны, золотистые листья дикого винограда на скалах, журчащий ручеёк. Но ему было не до наслаждения пейзажем, он устремился по берегу ручья, перемахнул через здоровенные скользкие валуны и побежал дальше, в глубь гор. К полуночи, рассудив, что собакам его уже не догнать, уселся, прислонившись спиной к большому дереву. Ноги горели, будто поджаренные. Бросало то в жар, то в холод. Лес серебрился в ярком лунном свете. Гладкие, поросшие мхом валуны в ручье были усеяны зеленоватыми крапинками, будто яйца гигантской птицы. Журчание разносилось далеко вокруг, возле камней оно перерастало в шум, вода собиралась там шапками белоснежной пены. Он устроился за большим деревом. Хотелось есть, всё болело, было холодно, страшно, грустно — полное смятение чувств. Мелькнула мысль: не ошибку ли он совершил, сбежав столь необдуманно. Но тут же обругал сам себя: «Болван, ты свободен! Неужели непонятно, что не нужно больше копать уголь для япошек, не нужно терпеть издевательства этих мерзавцев со щёточками усиков на верхней губе». Мучаясь в своих раздумьях, он и не заметил, как задремал. На рассвете в испуге проснулся от звука собственного голоса. Снилось что-то страшное, и он закричал, но с пробуждением сон начисто стёрся. Холод пронизывал насквозь, в груди с невыносимой болью бился заледеневший голыш сердца. Ночью выпала обильная роса, ветви деревьев в каплях, будто в холодном поту. Луна уже зашла за горный хребет на западе, но на седом небосводе ещё посверкивали созвездия. Ущелье укрывал густой туман, у ручья — расплывчатые чёрные пятна: пришли на водопой дикие звери. Он чуял их тошнотворный запах, слышал разносившийся окрест вой.