Большая грудь, широкий зад

— И вот однажды, — повествовал Пичуга в своём двадцатом выступлении, — пришлось мне сойтись с этим дурным медведем в жестокой схватке. Силы, конечно, были неравные, свалил он меня на землю. Уселся сверху, подпрыгивает тяжеленной задницей, хлопает себя по груди и порыкивает, будто хохочет, празднуя победу. Ну, думаю, сейчас захрустят мои косточки под этой тушей. И тут — видать, от отчаяния — меня осеняет блестящая мысль. Просовываю руку — и хвать его за хозяйство. Медведь задирает ногу, а я одной рукой цепко держу, другой стаскиваю с пояса бечёвку, зубами завязываю петлю и накрепко затягиваю на нём. Другой конец бечёвки привязываю к ближайшему деревцу. Потом потихоньку выбираюсь из-под него, откатываюсь в сторону, встаю — и дёру. Он было рванулся за мной и аж скрючился от боли. Нигде так не больно, сами знаете — и мужики знают, и бабы нахальные тоже. Ежели ухватится кто, считай, корень жизни мужской ухватил. Может, медведь от боли даже отключился.

К этому эпизоду те, кому случалось бывать в Дунгуане, к востоку от перевала, отнеслись настороженно. Они подобное уже слышали. Только главным героем в этом поединке была молодая красотка, а медведь тот, должно быть, заигрывать с ней пытался. Но Пичуга тогда купался в лучах славы, и им пришлось оставить свои сомнения при себе.

На первом выступлении Пичуга рассказал, что последнюю зиму провёл на склоне горы, обращённом к морю, а потом каждый год чуть менял место зимовки и в конце концов очутился там, откуда открывался вид на деревушку в ущелье. Вырыл пещеру, где хранил все свои припасы: две связки морской капусты, связку вяленой рыбы и несколько цзиней картошки. На рассвете и по вечерам он сидел на корточках у входа в пещеру, глядя на вьющиеся над деревней дымки, а в голове мелькали какие-то обрывки прошлого. Полностью ничего вспомнить не удавалось, ни одного лица.

Снегопад завалил горные тропы, и в деревне мало кто выходил из дому. Была заметна даже цепочка следов пробежавшей по улочке собаки. В лесу за деревней с утра до вечера кричали вороны. Несколько старых лодок на берегу, белая полоска припая, которую дважды в день смывала набегавшая серая волна. Так он всю зиму на корточках и просидел. Припирал голод — жевал сушёную морскую капусту, ел снег. Сходив по большой нужде, выбрасывал всё из пещеры руками. И сходил-то за всю зиму раз десять. Пришла весна, снег начал таять, с потолка стало капать. Выходя наружу, чтобы убрать за собой, он уже видел в деревне обшарпанные коричневатые коньки крыш; море стало зеленоватым, но в тени на склонах гор ещё лежал снег.

Однажды — как он считает, в полдень — снаружи донёсся скрип снега под ногами. Кто-то обошёл вокруг пещеры, потом скрип раздался над головой. Он весь сжался в комок и уже не держался руками за своё хозяйство, а схватил ломаную лопату и замер в ожидании, томимый какими-то неясными предчувствиями. Опять в мозгу замелькали обрывки прошлого, и как он ни старался собраться с силами, лопата всё время выскальзывала из рук. А снег над головой всё скрипел, потом, шурша, посыпалась земля, и вдруг в лицо ударил яркий луч света. Он инстинктивно сжался, не отрывая глаз от этого луча. Наверху ещё поскрипело, и вот уже земля вперемешку со снегом хлынула целым потоком. В дыру медленно, осторожно просунулся ствол охотничьего ружья. Раздался выстрел, и, подняв фонтан пыли, в земляной пол ударила пуля. Пещеру заполнил едкий пороховой дым. Он зарылся лицом в колени, боясь кашлянуть. Стрелявший бесцеремонно расхаживал наверху, громко покрикивая. И тут в дыре появилась обутая в меховой сапог нога. Забыв обо всём, Пичуга подскочил и рубанул по ней лопатой. Человек наверху взвыл, как злой дух, нога убралась. Слышно было, как он спасается бегством — то ползком, то перекатываясь. В пещеру, журча, лилась талая вода и падали куски глины. «Вернётся ведь, и наверняка не один. Уходить надо, не даваться же им в руки живым». Мысли путались, он изо всех сил пытался сосредоточиться на чём-то простом. «Надо бежать». Отодвинул доску, закрывавшую вход в пещеру, взял связку морской капусты, захватил кусок парусины — осенью стащил у японцев с рисовой молотилки — и выбрался наружу. Едва поднялся на ноги, как тело пронизал порыв холодного ветра, по глазам резанул, будто ножом, яркий свет, и он рухнул на землю. С трудом встал на четвереньки, но тут же снова беспомощно свалился. «Всё, — мелькнула печальная мысль, — ходить разучился». Глаза не открыть — тут же невыносимая боль от дневного света. Повинуясь инстинкту самосохранения, пополз наискосок по склону. Смутно помнилось, что справа у подножия — небольшая рощица. Казалось, полз долго, очень долго. Наверное, цель уже близка. Открыл глаза и чуть не взвыл от досады: опять она, его пещера, рукой подать!