Большая нефть

И Галина мгновенно доверилась Доре Семеновне. С испуганным, затаившимся Володькой на руках, Дора Семеновна смотрела, как бежит Галя: в узкой юбке, в туфельках… Красивая, элегантная женщина. И бегает по-женски, не по-спортивному. Вроде бы беспомощно, а ведь быстро…

Галина подбегала к вертолету, когда лопасти уже вращались. Сильный ветер растрепал ей волосы, едва не сбивал с ног. Клевицкий высунулся наружу, протянул ей руку.

— Давайте, Галина Родионовна! — крикнул он. Из-за шума мотора Галина его не расслышала, но ухватилась за руку и влезла в вертолет. Они тотчас же взлетели.

Галина боялась спрашивать — что с Гришей. Клевицкий к тому же скорее всего и не знал. Он летел посмотреть, какого результата они добились выстрелом. Докладывали о попадании в цель, однако Клевицкий знал по предыдущему опыту: в таких делах необходимо убеждаться во всем лично, на месте.

Дорошин не полетел — остался на телефонах. Товарищ Михеев неожиданно лег в больницу с обострением язвы желудка. Язва у него на нервной почве. Очень переживал за производство — и вот результат. Обострилась эта язва почти сразу же после возвращения Бурова. Такое вот роковое совпадение.

Когда вертолет приземлился, Галине показалось, что она очутилась на войне. Над пожаром тянулись полосы черного дыма. В воздухе пахло гарью. Вымазанные сажей большие военные палатки были разбиты на вырубке. Кругом ходили военные. Вездеход, подминая под себя тонкие, выросшие на болоте деревца, ревел неподалеку.

Галина заметила Векавищева и набросилась на него с криком:

— Где он?!

Векавищев показал кивком на палатку.

— Он жив? — люто сверкая глазами, спросила Галина.

Векавищев не знал, что и ответить на такое. Слишком уж силен был напор. Да и Галину Бурову он всегда побаивался. Поэтому бедный Андрей Иванович не придумал ничего лучше, как пожать плечами. Мол, сходи и сама погляди.

Галина оттолкнула его от себя и побежала к палатке.

— Гриша! — закричала она ломающимся голосом. — Гриша!

Буров повернул к ней забинтованную голову. Окровавленный и испачканный сажей, он выглядел ужасно. Но он улыбался.

— Галя! — проговорил он удивленно. — Как ты здесь оказалась?

— На вертолете, — она махнула рукой. — Ты… как?

— Володька где? — продолжал он расспрашивать.

— С Дорой…

— Не плачь, — сказал он, привлекая ее к себе и обнимая. — Ну, не плачь. Все же в порядке.

И тут она заплакала.

* * *

Первый куст на буровой Елисеева был запущен. Георгий знал, что так будет; он видел расчеты и не сомневался в их правильности. Мир цифр, схем, графиков оживал для него. Там, где для других усматривалась лишь возможность, лишь гипотеза, для Елисеева сразу же была уверенность. Он не был идеалистом, свято верящим в схему. Если в расчеты закрадывалась ошибка — это Елисеев тоже видел заранее и всегда умел устранить ее.

Оставался еще неизбежный фактор риска, фактор, не зависящий ни от людей, ни от цифр: особенности природы. Нефть могла повести себя непредсказуемо.

Недавний пожар на бывшей буровой Казанца — тому подтверждение.

Казанец был признан виновным по множеству пунктов: нарушение техники безопасности, приписки, преступная халатность… Он получил три года условно и в тот же день, не прощаясь ни с кем, уехал.

Бурильщики шумно обсуждали это происшествие. Одни считали, что Казанец легко отделался, другие, напротив, утверждали, что хорошего мастера «из-за ерунды» сняли с производства. В бригаде Елисеева всех интересовало мнение мастера, который упорно отмалчивался. Наконец командировали к нему Василия Болото.

Василий вошел и без обиняков спросил:

— Мужики спрашивают: а вы, Георгий Алексеевич, какого мнения насчет… ну, этого… Насчет Казанца. Вы же с ним вроде как… ну… общались.

Елисеев поднял на Болото воспаленные от бессонных ночей глаза.

— Вам что, Василий, заняться нечем? Достоевский вас уже не устраивает — решили устроить «Достоевского» прямо на скважине? Может, нам еще собрание устроить?.. Ну, помните, как в школе: «Суд над Онегиным»…

— У нас не устраивали, — пробурчал Василий, который в школу ходил через пень-колоду, а уроки литературы иг-но-рировал. За что, очевидно, теперь и расплачивается.

— Вот что я вам скажу. — Елисеев понял, что избежать разговоров не удастся. — С Виталием Казанцом я поддерживал ровные отношения. Я не считал правильным собачиться с товарищем по работе. Независимо от того, какое мнение сложилось у меня касательно его морального облика и способа организации труда на своем участке.

— А насчет того, что срок условно?.. — спросил Василий.

— Тьфу ты, я ведь только что ясно вам сказал: я не вмешиваюсь… У меня до черта собственной работы, Василий. Знаете, — доверительным тоном прибавил Елисеев, — я так вымотался за последнее время, что у меня души не хватает даже на собственную жизнь, не то что на чужую. Условно так условно. Черт с ним, с Казанцом. Уехал, говорите? Глаза больше мозолить не будет? Вот и хорошо. И довольно об этом. Такие люди сами себя рано или поздно наказывают…

Он широко зевнул и вдруг заснул, упав прямо на бумаги.

— Понял, — сказал Болото и тихонько вышел.