Большая Охота. Разгром УПА

– Улянка, мне не нравится твое настроение. Ты просто устала. У нас нет даже более менее сносной еды. Я на эту хамсу смотреть не могу. Все кишки болят от нее. Хозяин правильно сделал, что отказался от денег и не захотел покупать в сельпо других продуктов. Не захотел он и сала взять за деньги у соседей. Откуда у этого вуйки появились деньги? Хамсу-то каждый может себе позволить, она копейки стоит. Нет, правильно поступил этот вуйко. Он очень осторожный, и это хороший признак. А то, что он отказался укрывать нас, так это ему Чумак приказал. И это тоже правильно. Помнишь, как он рассказывал о встрече с Чумаком? В селе не все спокойно. В соседней хате поселился новый председатель сельсовета. Военные часто наезжают. То, что Чумак был не один, тоже хороший признак. Если бы Чумак был провокатором и агентом советской «безпеки» – я это конечно же исключаю, – то он бы пришел один либо с кем-то вдвоем. А как говорил вуйко, что был еще кто-то из хлопцев в стороне, значит, все чисто. Как и положено в подполье. Кто-то всегда должен со стороны прикрывать встречу.

– Почему все же этот хозяин явочной хаты не оставил нас у себя? Он ведь видел, что женщина с тобой. Мы с ног валились от усталости, еле дошли потом до этого места. И еды он дал всего-то несколько отварных картофелин да хлеба шматок. Хамсу-то с хлебом принес только на следующую ночь. Не нравится мне все это. Или люди сострадание и жалость потеряли? Раньше такого никогда не было. Что-то здесь не так. Конечно, ты опытный подпольщик, командир, тебе виднее. Может, ты и прав.

– Все правильно, Улянка, потерпи немножко.

Оба долго молчали. Лежали на спине и смотрели на редкие облака, проплывавшие высоко в небе, подставляя себя нежным и ласковым солнечным лучам. Стало основательно припекать. Воды в последней фляжке оставалось на пару глотков, а до темноты еще целый день. Ушедшая было из кишечника боль вновь проявила себя, и Лемиш, перекатываясь в высокой траве, отодвинулся на несколько метров от лежки и оказался по другую сторону скрывшего его от Уляны широкого куста ракиты. Вытянул из ножен старый немецкий армейский нож с широким и острым лезвием и, выкопав неглубокую ямку, скорчился над ней в позе старой больной птицы, стараясь не подниматься выше густой луговой травы. Тщательно прикопав ямку за кустом, он ползком добрался до своего места рядом с Уляной и лег на спину, расслабившись всем телом и наслаждаясь льющимся сверху из небесной голубизны солнечным теплом. Утомленный бессонными ночами и напряженными переходами, ослабленный плохим питанием организм требовал отдыха. Лемиш лежал, бездумно уставившись в никогда не надоедавшее небо. Постепенно боль отпустила его, и он погрузился в приятную дремоту, прерываемую время от времени глубоким сном.

По старой партизанской привычке он спал чутко, как дикий зверь, улавливая настораживающие его внимание посторонние шумы. Вызывающих чувство опасности звуков не было. Находившийся в нескольких сотнях метров лес жил своей жизнью. Опасность оттуда пока не исходила. В случае появления там чего-либо постороннего, людей например, лес моментально прореагировал бы на это своими сигналами, понятными тем, кто долгие годы укрывался в нем, как в родном доме, кому лес, как и хищному зверю, был самым надежным укрытием. Над лесом не летали любопытные сороки, не кричали глупые сойки и не кружили лесные вороны – первые глашатаи опасности. Нет, все в лесу было спокойно. Из-за колхозного поля, где-то совсем в стороне от села, километра за два, а то и больше был слышен рокот двигателя работающего трактора. Звуки эти то усиливались, то временами почти пропадали. Наверное, трактор делал какую-то свою обычную работу, елозя по полю то в одну, то в другую сторону.

Так Лемиш лежал довольно долго, ни о чем не думая, пока разные мысли вновь не потревожили его. Он перевернулся на правый бок спиной к Уляне, которая, кажется, вновь заснула, накрывшись с головой плащ-палаткой. Глаза его наблюдали среди травы, казавшейся ему густым лесом, совсем чужую и непонятную человеку жизнь снующих туда-сюда муравьев, каких-то совсем мелких букашек, которым никакого и дела-то не было до этих двух людей, как звери прячущихся от подобных им двуногих в глухом уголке пшеничного поля. Он ни о чем не сожалел и не задумывался над ожидавшей его судьбой. Он считал, что все, что он в жизни делал, было правильным.