Большая судьба

Так они и зажили — небогато, зато дружно. А совет в семье дороже золота.

Днем и ночью мимо домика проходили пассажирские поезда, проползали товарные эшелоны, проскакивали дрезины. Составы не ровня теперешним: пять — семь вагонов, похожих на крытые цыганские фургоны.

Иван подшучивает над женою. Говорит, что у паровоза есть душа и что он наделен даром речи, но не всякому дано понимать его язык. Он-то, Иван, понимает! И как ему не поверишь? Вот проходит ночью поезд. Молодые не спят. Иван прислушается и скажет: повел-де состав на Вакарел машинист Васил, земляк его, а не кто-либо другой, настроение-де у Васила нынче неважнецкое и не потому, что он с невестой в ссоре, а с похмелья. Теодора при случае спросит у машиниста, так ли было? И оказывается, что Иван как в воду глядел.

Первое, чему научилась жена путевого обходчика, — это различать, не глядя в окно, куда идет поезд, на подъем или под уклон, потом узнавать, какой состав: пассажирский или грузовой. Затем… родился сын. Назвали его по отцу мужа — Петко.

* * *

…Колеса вагонов стучали на стыках рельсов словно ходики, отсчитывая секунды. Между двумя составами проходили часы. И годы мелькали, как курьерские поезда.

Смотрит Теодора в окна бегущих вагонов и будто читает взахлеб книжку, интересную и не совсем понятную. В какие-то мгновения она успевает запечатлеть в памяти одежды людей, десятки лиц, выражения глаз, увидеть в тех глазах грусть или радость.

И где-то, в сердце ли, в мозгу ли, возникает немой вопрос… Почему меж людьми, слепленными из одного теста, одинаково страдающими и радующимися, такая разница, такая пропасть? На селе народ, что сосны в бору: одни меньше, другие больше, одни моложе, другие старше, одни слабее, другие сильнее, но одной породы. Хотя эта мысль только теперь ей в голову пришла. София — разнолесье: там и кустарник, и ельник, и бук… Но в поездах разница еще больше режет глаза. Потому что тут люди, будто карты в только что распечатанной колоде — по мастям разложены.

Минуют вагоны первого класса — мелькают заморские сукна, шелка, бриллиантовые серьги, золотые цепочки. Лица лоснятся от жира и удовольствия. Хоть отбавляй, конечно, физиономий, сморщенных и пожухлых, как осенний гнилой гриб. Но оклад тот же, что на иконах в церкви, — золотой да серебряный. Второй класс победне́е. Едет чиновный люд. Теодора в уме прозвала мужчин из второго класса воро́нами: они по большей части одеты в черное, серьезны и сосредоточенны, а женщин — сороками: и по пестроватым нарядам и по манерам вертеть остренькими клювами носов, когда стрекочут. Последними проходят вагоны третьего класса. Люди в домотканых кафтанах, в почерневших от времени и ненастья кожухах, в промасленных телогрейках. На их лицах нестираемые тени заботы, голода, горя. Теодора знает, что люди эти умеют и радоваться, и смеяться, и водить хоровод. Но редко, только по большим праздникам. А в поездах, сквозь закопченные стекла окон, их лица кажутся темней и угрюмей… Почему же одни богатые, а другие бедные? Почему одни досыта едят, пьют, наслаждаются жизнью, а другие работают, как в упряжке, и всю свою жизнь мыкают горе?.. Почему?.. Колеса стучат, стучат, и Теодора не понимает их речи…

Но вот пошли поезда, покатили эшелоны, набитые людьми в одноцветных серых шинелях… И вопрос, мучительно щемивший женскую душу, погас, как лампадный огонек.

Ивану сбрили черные кудри, сменили железнодорожную форму на солдатскую. Теодора не смогла проводить мужа до станции. На кого оставить перегон? Не хотели в Софии дать ей мужнино место путевого обходчика. Едва уломали начальство Ивановы друзья-машинисты. Отойдешь на час — узнают, расчет дадут. Тогда на что жить?..

Прощалась с Иваном на юру: стоишь повыше — видишь подальше. И Теодора долго смотрела вслед мужу, пока его поджарая, стройная фигура не скрылась за чертою, где земля сливается с небом. А что за этой чертою — страшно было подумать! Когда оттуда дует ветер, доносятся раскаты грома. Не того небесного грома, который возвещает дождь, несущий обновление и жизнь нивам, лугам и лесам, а земного, что уносит тысячи, калечит миллионы человеческих жизней… Слезы текут и текут. Ветер их сушит, оставляя на щеках следы соли. Соль выбеливает румянец, выедает пока еще незаметные, но уже не смываемые бороздки морщин.

Чуяло сердце, что не вернется Иван из огненного ада, чуяло и рыдало.

Петко рос. И мать вместе с сыном ходила в темные звездные ночи осматривать пути; Петко учился понимать свистки паровозов. А по свистку многое можно разгадать — не только руку машиниста, но и что у этого машиниста на душе. Сколько, оказывается, голосов, тонов и тембров у паровозного свистка!

…Затих орудийный гром, перестал свинцовый ливень. Пошли поезда с классами. Теми же, что до урагана войны. А в окнах третьего класса еще долго-долго мелькали костыли, пустые рукава!..

* * *