Большая земля

— В степи играть буду, — буркнул Вавилка и посмотрел на мать пьяными, замученными глазами. — Не нагулялся я, мамка, не наигрался. В город приеду — стекла бить буду.

Семихватиха всплеснула руками:

— Что ты! Грех!

Девушки шли в сторонке пестрой стайкой. Они манерно распушили концы полушалков и поглядывали на молодых новобранцев с испугом и жалостью.

У одной из них уезжал жених. Она шла посередине — высокая и пышная девица в летах, наряженная с особой тщательностью в новое цветастое платье, которое приготовила, может быть, под венец. Невеста молчала, глядя прямо перед собою, и вдруг запела тонким, дрожащим голосом:

Не разливайся, мой тихий Дунай,Не потопляй зеленые луга…

Тут ее голос окреп и зазвенел:

Во тех лугах ходит белый олень,Белый олень, золотые рога…

Девушки переглянулись.

— На-ка, Елена свадебную запела.

— Страсть!

Про Елену говорили, что у нее изо рта «пропастью пахнет». Зубы у Елены редкие, острые, кошачьи. Она всегда старалась держать рот закрытым — дыхание у нее было гнилостное; по этой причине и засиделась в девках. Над ней смеялись парни, а теперь уезжал последний ее жених, молодой вдовец.

Бабы сбились по другую сторону обоза, среди них была и Авдотья. Когда приутихли первые крики и плач, Авдотья вышла вперед, низко поклонилась обозу и завела голос на причит:

Уж и куда, куда поезжали наши соколики родныеОт витого своего теплого гнездушка, от обидной своей семеюшки?Али плохо матушка кормила да нежила?Али плохо батюшка уму-разуму учил?Али степя стали да не широкие?Али темны леса стали да не густые?Али пшеничка выспела да не колосистая?Уж и припаду я, расступися, мать — сыра земля!Степь наша широкая да не стонет ли?Хлеба наши спелые да не клонятся ли?

Соколики ясные, братушки!И на кого же вы нас, горьких, спокидаете?И на кого же вы полюшко оставляете?А чужая-то сторона не медом налита —Не медом налита да не сахаром принасыпана…

Мужики шагали за подводами, понурив головы.

— Правду кричит, вот баба!

— Голос у нее вольный да нежный!

Бабы ловили каждое слово, жадно вытягивая шеи, и жестоко тискали крикливых младенцев.

— Унывно как!

— Скотину со двора погони, и та замычит.

— Ох, истомушка!

Стражник заломил набекрень тугую фуражку и освободил пылающее ухо. Он дважды беспокойно оглядывался назад: там, на легком тарантасике, ехал старший чин. Наконец стражник не выдержал, его мерин, топоча копытами и вздымая пыль, проскакал вдоль обоза.

Стражник отдал честь.

— Баба неладно воет там. Прикажете убрать?

Старший чин был в сильном хмелю.

— Причит есть дикое выражение печали, — вяло промямлил он.

Стражник самолюбиво побагровел.

Между тем обоз выполз из деревни. Солнце палило головы, и воздух слоился, горячий и густой. Седая от ковыля степь и выцветшее небо сливались на горизонте в одну серую полосу. Расставаться положено было за деревней, у кладбища. Там передняя подвода резко остановилась, за нею встал весь обоз.

— Рожоны вы мои! — послышался отчаянный бас старой Федоры.

Длинный Дилиган рванул за ручонку оробевшую Дуньку и тонко крикнул старухе:

— Чего плачешь? Сама небось не рожала!

— Зато сердце-то у меня на всех и расположёно! — на всю степь ответила Федора.

Беловолосый новобранец ревниво шептал беременной жене:

— Сына принесешь — пропиши. Гляди, себя сберегай, не загуливай! Знаешь мой характер? Сомну!

Вавилка поцеловал мать быстро, словно укусил.

— Ну вот: выпили — и рога в землю. Не плачь, мамка, вернусь я — либо полковник, либо покойник.

— Будет скалиться, дурень, горе мое!

Вдова Софья подняла к телеге одного за другим четверых ребят. Лицо у нее было строгое и словно подернутое пылью. Ребятишки испуганно ревели. Софья крепко вытерла рот и поцеловала сына.

— На баб да на ребят хозяйство оставляете, — отчетливо сказала она зятю.

Двое мужиков переглянулись и опустили головы.

Длинноногий кудлатый новобранец встал на телеге, поискал глазами в толпе и безнадежно махнул рукой; это был жених Елены, вдовец, оставлявший кучу детишек на руках у своей старой матери.

Солдат, державший в руках младенца, тоже поднялся, поклонился толпе в пояс и сказал хриплым, запойным голосом:

— Прощайте, добрые люди, простите!

Ему ответили истовыми поклонами.

— Бог простит! — крикнул Дилиган и, отвернувшись, заплакал.

Обоз тронулся. У пьяного солдата с трудом вырвали младенца. Солдат тупо улыбался, в руках у него так и остался белый комок пеленки.