Большие деньги

– Я всегда говорила Фреду Доулингу: наступит такой день, когда я уже больше не выдержу. После всего этого пусть остается здесь один, если хочет.

Какой это был отвратительный день, когда они со своими двумя чемоданами и ужасно старым прогнившим от сырости сундуком добрались до вокзала с помощью Джо Хайнса, который всегда оказывался под рукой, когда Фред вдруг исчезал с горизонта, и всегда как мог помогал Эгнис. Поезд доставил их в Бруклин. Оттуда Эгнис сразу направилась к отцу с матерью, которые жили на Фултон-стрит, под наземной железной дорогой, в задних комнатах небольшого магазинчика обоев. Старик Фишер был обойщиком и штукатуром, и потому весь его дом провонял клейстером, известкой, скипидаром. Это был маленький седовласый человечек, и его жена, миссис Фишер, очень походила на него, только у него были седые висящие усы, а у нее их не было. Они выделили Маджи матрац, положив его на пол в гостиной, но по их хмурому виду она сразу догадалась, что будет им в тягость. Они ей тоже сразу не понравились, и вообще она ненавидела этот Бруклин.

Какое же они испытали облегчение, когда однажды вечером, еще до ужина, Эгнис вернулась домой в своем модном городском платье, такая стильная, и сообщила, что нашла себе место поварихи в обеспеченной семье на Бруклин-гейте и теперь собирается отправить Маджи на учебу к сестрам-монахиням.

За все время пребывания в монастыре, с той минуты, когда она впервые вошла в вестибюль этого мрачного серого каменного здания с белой мраморной скульптурой в центре, Маджи никак не могла преодолеть глубоко засевшего в ее душе страха.

Маджи никогда особенно не привлекала религия, и она постоянно пугалась сестер в их черных одеяниях до пят, с их бледными руками, торчащими из-под белых жестких накрахмаленных отворотов, пугалась большой темной церкви, в которой было полно свечей, стояла исповедальня и громко читался катехизис, пугалась звона маленького колокольчика во время мессы, когда всем полагалось закрыть глаза, ибо на них нисходила Божья благодать, сам Спаситель среди ангелов и голубей, в ярком своем янтарном свечении. Как, однако, смешно! Эгнис позволяла ей гонять по дому голышом, а там, в монастыре, даже когда она раз в неделю принимала ванну, сестры заставляли ее купаться завернутой в простыню, приходилось даже намыливаться вслепую, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не увидал ее обнаженного тела.

Вся зима, по сути дела, были длинной прелюдией к Рождеству, и все девочки оживленно рассказывали о том, чем будут заниматься в дни праздника, и только для Маджи Рождество ничего хорошего не сулило – поздний скучный обед с Эгнис и со стариками, да один-два подарка. Эгнис была такой бледной, она, по-видимому, смертельно устала, стряпая праздничный обед для семьи, у которой работала. Но она все же принесла ей чулок в сеточку, набитый конфетами, и красивую куклу с золотистыми волосами, которая умела открывать и закрывать глаза. Но Маджи все равно было не по себе, ей хотелось плакать. Нет даже елки! Сидя за столом, она придумывала, что скажет девочкам, когда вернется в монастырь. Нужно только побольше воображения.

Эгнис поцеловала ее на ночь, пожелав спокойной ночи, и уже облачалась в свою поношенную коротенькую шубку, чтобы вернуться на работу в Бруклин-гейтс, как вдруг неожиданно к ним закатился Фред под очень большой мухой и пригласил их всех на вечеринку. Они, конечно, никуда не пошли, а Эгнис, расстроившись от его пьяного появления, расплакалась. Маджи лежала на своем матраце в гостиной стариков и думала, как все же отвратительно быть бедной да еще и иметь такого отца, как Фред.

Как ей было невыносимо противно слоняться из угла в угол в доме родителей Эгнис все каникулы! Там не было места для игр, и старики сурово бранили ее за малейшую шалость. Как здорово оказалось все же вернуться в монастырь, где по крайней мере есть спортивный зал, и можно поиграть в баскетбол и похихикать на переменке с подружками. Зимний семестр стремительно приближался к Пасхе. Незадолго перед этим было ее первое причастие. По такому случаю Эгнис сшила ей белое платье, а сестры, вытаращив от удивления глаза, смотрели на нее, удивляясь, какая она ладненькая, какая красивая с этими ее золотистыми завитушками и голубыми, как у ангелочка, глазами. Миннетт Харди, курносая девушка постарше ее, вообще словно чокнулась и теперь постоянно снабжала ее на площадке для игр жевательной резинкой в шоколадной облатке, завернутой в клочки бумажки, на которой были нацарапаны нежные послания: «Золотистому лютику от любящей ее Миннетт» – ну и что-то еще в этом роде.