Большой марш (сборник)

Мы остановились у решетки. Просторный перекресток проспекта Революции, от которого падал вниз Петровский спуск, был пустынен. С уличных столбов свешивались провода, тротуар вдоль Управления Юго-Восточной дороги зеленел от мелкого стекла, а само здание зияло пустыми черными окнами; они были выбиты все, вероятно, тем потрясшим город взрывом, который уничтожил Чернавский мост.

Мы с мамой стали смотреть на Четвертую школу, стараясь понять, что там делается, но не успели ничего увидеть, ничего друг другу сказать, как от школы на проспект Революции выехал грузовик, наша зеленая, грязная трехтонка. За рулем сидел немецкий солдат в пилотке и темных очках, два немца с автоматами стояли на подножках шоферской кабины, а в кузове густо белели бинтами головы раненых, сидящих прямо на днище и державшихся руками за борта. Грузовик сильно встряхнуло, накренило на выбоине, раненые шатнулись, стукаясь друг о друга, срывая руки с бортов и вновь судорожно хватаясь за них. Они понимали, куда их везли, это было в их позах, в безнадежности и обреченности, написанных на их лицах. Не надо было ни о чем гадать, все выражало так ясно, так недвусмысленно их предназначенность, их судьбу – стоящие с автоматами немцы, теснота, в какой раненые были сбиты в кузове, даже то, как без всякой осторожности вез их шофер.

У меня искривилось, задергалось в плаче лицо. «Молчи!» – сурово приказала мне мама, сама подавляя в себе слезы, резко повернула меня за плечи, толкнула в спину: «Пошли!» И мы быстро пошли вниз, будто были просто случайные прохожие и нас нисколько не интересовал отъезжающий от Четвертой школы грузовик.

Но, пройдя шагов двадцать, мама все же не выдержала, обернулась. Обернулась и я. Грузовик, распуская сизый дым, тряско удалялся по развороченной танковыми гусеницами мостовой между Управлением дороги и белой кирпичной оградой Первомайского сада. Следуя за ним, от Четвертой школы выворачивал второй грузовик, уже немецкий, на толстых рубчатых шинах, крытый брезентом. У заднего борта брезент был распахнут, в кузове тоже виднелось белое – бинты, повязки.

Грузовики быстро удалялись, почти уже скрылись в глубине улицы, а мы с мамой стояли и обе неудержимо плакали. Я – по-девчоночьи, с прихлебом, в голос, мама – молча, сдавленно, стирая обожженными йодом руками слезы с ввалившихся в черноту глаз. Со всей отчетливостью в ее облике выступало то превращение, которое в ней произошло: в ней совсем не осталось ее молодости, свежести, она выглядела беспредельно усталой, осунувшейся, так резко постаревшей, как будто последнее время календарь каждым своим листком отсчитывал не дни, а целые годы…

А всё для нас с нею еще только начиналось…

6

Близко немцев мы увидели в этот же день, у себя на дворе. Трое солдат вошли со стороны Введенской через большие ворота, обращенные на эту улицу. Их тоже строил архитектор; как и дом, они тоже представляли соединение нескольких стилей: высокие кирпичные четырехгранные столбы держали на себе древнегреческие амфоры, с внешней стороны столбов были полукруглые ниши – тоже для амфор или для статуй; створы ворот были кованы из толстых железных прутьев, сплетенных в хитроумные узоры.

Немцы были точно такие, какими их показывали в кинохронике, на газетных фотографиях: в приплюснутых касках, с засученными рукавами, автоматами на ремнях, в широких сапогах. Держа автоматы наготове, они осторожно прошли через ворота, ступили во двор и задержались, зорко оглядываясь по сторонам. Был как раз час затишья, многие из подвального населения находились наверху, возле своих костерчиков, спеша испечь на листах кровельного железа оладьи, сварить в закопченных кастрюльках и чугунках крупяное хлебово. Наш дворовый Тобик кинулся навстречу немцам с громким злобным лаем, не так, как он кидался всегда на чужих, незнакомых, а гораздо злей, как на совсем, совсем чужих, опасных всем нам людей. Говорят, собаки лишены разума, у них только инстинкты, а сложных вещей они не понимают. Нет, он все прекрасно понимал, наш отважный Тобик, когда кинулся на этих троих немцев. Один из них развернул автомат и, не прицеливаясь, но совершенно точно, от пояса, с коротким треском убил Тобика на месте, – так и пришил его пулями к земле.

Все, кто был у входа в подвал, при появлении немцев точно окаменели или лишились ног, никто даже не двинулся, чтобы скрыться в доме или подвале, хотя время на это было, немцы подходили медленно.

Я впервые видела глаза не наших, чужестранных людей, и они меня поразили совсем другим выражением. Если бы переодеть этих немцев в русскую одежду и поставить среди русских – то и тогда глаза бы их выдали, их можно было бы сразу узнать – настолько иными были они как люди и совсем по-иному смотрели. Настороженный, враждебный холод льдисто светился в их блеклых, голубоватых глазах. Одно лишь беглое касание такого взгляда – и все мое существо ощутило, что на жалость и пощаду рассчитывать нельзя, так же молниеносно и ловко они убьют любого из нас, как убили Тобика и больше даже не посмотрели на него.