Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. Шесть этапов девяти самых тягостных месяцев моей жизни

10. В этом акте, наконец, воздавалась от имени трех объединенных комитетов высокая оценка моей гражданской благонадежности и моему бескорыстию. Впоследствии два других комитета, восхищенные моим терпением, удостоили меня еще бо́льших похвал, заявив, за всеми подписями, что я заслужил благодарность нации; они же потребовали от министра Лебрена, видевшего выданное ими свидетельство, чтобы он обеспечил мне все необходимое для немедленного отъезда с целью доставки ружей. Этот министр дает им обещание, вводит меня — или не вводит

— в заблуждение своими темными речами, своими ложными посулами: шесть недель он мне не пишет; и, наконец, присовокупляет к издевке своего глумливого письма в Голландию подлую жестокость доноса, сделанного, по его наущению, во Франции; и, желая уничтожить самые следы похвал, которые были мне даны, обращает эти похвалы в грубую брань! Таким образом, я даже морально стал жертвой хищений, и теперь я обвинен декретом, а министр гуляет на свободе!

Я исчерпал все обстоятельства дела и все статьи договора. Соблаговолите же теперь осведомить нас, о Лекуантр, за какие хищения мы, оба министра и я, должны ответить, подлежа личному задержанию? За какие хищения я обвинен, отдан под суд декретом? Почему все в моем доме опечатано, мое имущество конфисковано, моя жизнь в опасности и моя семья в отчаянии? А если вы не можете ответить, проявите справедливость, — и я на это рассчитываю, — просите вместе со мной отмены ужасного декрета

. Значит ли это требовать от вас слишком многого? Узнаёте ли вы во мне старца, которого я сравнил с добряком Ламот-Ударом? Он простил грубое оскорбление, а я готов забыть пагубную ошибку. Но тот молодой человек свою вину исправил… И вы исправите вашу.

В результате всего этого нация вот уже год как должна мне семьсот пятьдесят тысяч франков, а также проценты с них; я ей не должен ни одного су; я никогда не просил, не требовал и не получал ни от кого пятьсот тысяч франков неустойки, как имели наглость заставить вас заявить в вашем обвинении; не получал я и другой неустойки — за падение курса ассигнаций, — вас заставили сказать и это, чтобы вызвать против меня гнев Конвента и народа, в расчете, что он, вновь помутившись рассудком, меня наконец прикончит! А меж тем, сударь, из-за этих мнимых хищений, приснившихся нашим министрам, страдаю я; вот уже три месяца, как мой дом опечатан, мой кредит расхищен, моя семья рыдает, я сам пять раз едва ускользал от смерти, мое состояние полетело к черту, я отсидел в Лондоне

в тюрьме, и все потому, что, заставив Конвент отказаться от моих ружей, заставив его заявить, что он больше о них и слышать не хочет, и обрадовав этим, к нашему великому прискорбию, врагов Франции, мудрые и последовательные министры, которые задерживали оружие в Голландии и преднамеренно лишали вас этого оружия, пока оно вам принадлежало

, о граждане законодатели, теперь, когда оно более вам не принадлежит, в ту самую минуту, когда вас заставляют от него отказаться, посылают отнять его военными средствами и, что хуже всего, делают это от нашего имени. В мировой истории, в истории министров, игравших роковую роль, не найдется примера столь наглых нарушений порядка, столь вызывающей издевки, столь глумливого злоупотребления министерской властью! Вот почему мои испуганные заимодавцы смотрели на меня как на человека погибшего, принесенного в жертву без стыда и совести, вот почему они арестовали меня за долги!

Я обхожу молчанием, о гражданин Лекуантр, ту более чем странную манеру оскорблять меня, на которую вас толкнули; вас, человека, как говорят, весьма гуманного; ни для кого не секрет, что в устах обвинителя сильные ругательства — слабые доводы!