Борис Годунов

Царь заговорил вновь, и голос его набрал большую силу и уверенность. Он сказал, что для поддержания российской торговли готов выдать тем из иноземцев, кто захочет послужить благу её, по тысяче и по две рублей, а лучшим из них пожалует звание гостей. Борис подался вперёд, и глаза его, вглядываясь в лица, искали ответа.

Но сколь ни странны были эти слова царя, а ещё не всё он сказал. Стенам Грановитой палаты, слышавшим за годы и годы возвышенные и подлые заверения, страшные клятвы, изъяснения восторгов и по-змеиному шипящие слова измен, суждено было на этот раз услышать то, что никогда не звучало под её сводами. Как давно обдуманное и решённое, царь сказал, что намерен послать в германскую сторону доверенных людей, дабы они, приискав там профессоров и докторов, привезли их в Москву для обучения молодых россиян.

— Университет в Москве хочу видеть, — сказал он, — и алчущих знаний юношей. Мыслю лучших из лучших молодых людей послать и в Лондон, и в Любек, и во французскую столицу, дабы они переняли добрые знания, а возвратясь на родную землю, обогатили её своими приобретениями.

Сказав это, Борис опустил глаза на лежащие на столе руки. На лице его явилось выражение, будто он хотел убедиться, хватит ли в них сил свершить сказанное.

Все молчали.

Пастор Губер, ещё не готовый охватить умом глубину сказанного, всё же подумал: «Сие невиданное и великое дело — просветить душу несметного народа». Царь Борис смотрел и смотрел на свои руки. И вдруг, словно решив, что достанет сил в них на этот подвиг, поднял голову и, неожиданно встретившись со взглядом пастора Губера, прочёл в нём одобрение и готовность к помощи. Ни царь, ни чужестранный пастор не знали, что застолье это и взгляд, которым они обменялись, вспомнятся им через годы во время жестокое, которое не пощадит обоих.

8

Арсений Дятел стоял в карауле у Грановитой палаты и видел иноземных царёвых гостей. Приметил стрелец как неуверенно всходили они по ступеням крыльца и несмело переступали через порог. Углядел и то, как привычно, без забот, властно поднимались на крыльцо свои: князь Фёдор Иванович, подкативший в развалистой карете шестериком, боярин Фёдор Никитич, что и головы в сторону стрельцов не повернул, Шуйские, быстрый на ногу царёв дядька Семён Никитич, а за ним и другие — князь Фёдор Хворостин, бояре Михайла Катырев, Пётр Буйносов. Боярин Пётр задержался на крыльце, шёлковый платочек достал и обмахнул бестревожное лицо. По всему было видно: не торопится боярин, да и к чему такому торопиться? Но то было понятно: куда чужеродным с этими столпами равняться! Другое озадачило стрельца. Как по-разному сходились гости, так по-разному и расходились. Только вот вроде бы местами они поменялись. Чужестранных в Грановитой палате, казалось, подменили. Люди те же были: и ростом, и платьем, и бритыми губами являли тот же нерусский вид, — но выступали они теперь по-иному. И прежде всего в лицах была перемена. Когда всходили на крыльцо, глаз, спрятанных под надвинутыми шляпами, насупленными бровями, вроде и не было видно, но, когда выходили, глаза расцвели живым блеском. Задор в лицах появился, интерес обозначился, движения стали размашистее и вольнее.

— Ты глянь, Арсений, — сказал стоявший вместе с Дятлом в карауле молодой стрелец Дубок, — их, видать, царь живой водой потчевал. — Оскалил зубы в улыбке. — Глянь, глянь! А?

Но то, что Дубок углядел, Арсений наперёд приметил и сей миг, насторожившись, к своим присматривался.

Матёрый боярин Фёдор Никитич на крыльцо выпер медведем, да только не тем, что колоду с мёдом у мужика уволок, но тем, что за колодой полез, а его на пасеке в узы взяли — он и взъярился. Упал в карету Фёдор Никитич и так на холопа зыкнул, что тот голову пригнул, а кони на ноги сели. Горяч, ох, горяч был боярин Фёдор! Ежели что не по нему — так он и голову срубить мог. Романовы отроду такими были. Да ведь в жизни оно и хотел бы, да всем головы не собьёшь. Романовы много от горячности своей теряли. И в этот раз царёв дядька Семён Никитич, глядя, как боярин Фёдор в карету садился, кхекнул в бороду.

И немало в этом звуке было. Немало…

Верный подручный царёва дядьки Лаврентий, покашливание то услышав, так поглядел вслед боярской карете, что молодой Дубок головой покрутил:

— Ну, ну…

И боярин Фёдор Иванович без радости вышел из Грановитой палаты. Перешагнул через порог, постоял раздумчиво и пошёл, с осторожностью сходя со ступеньки на ступеньку. Только Шуйские — и особенно старший из них, Василий, — сияя, как маковы цветы, выкатились на старые, истёртые плиты. Боярин Василий — крепкий, сбитый, ядрёный — даже Арсению Дятлу подмигнул от избытка радости или по какой иной причине. Щекой дёрнул, глаз прищурил и пошёл вольно, красуясь. Да о боярине Василии по Москве присказка ходила: «С его совестью жить хорошо, да умирать плохо». И что у него на уме — лишь чёрт знал. Увидев разъезд, Арсений смекнул: «Видать, у царя не всё ладно и опять разговоры по Москве пойдут». Сдвинул шапку на лоб.

А Москва и без того шумела. Круто, как норовистого коня, брал жизнь под уздцы Борис.