Борис Годунов

Давно он сажал этот сад. Почитай, двадцать лет назад, едва провозгласили его правителем при Фёдоре Иоанновиче. С любовью сажал, с надеждой на долгое цветение. Заматерел сад за годы да уже и никнуть стал. Многие приметы то выдавали. Корявость объявилась в благородных стволах. Да вот же подлесок густой — рябинки, осинки хилые, ни к чему не пригодные берёзки — набирали силу, стеной вставали, ходу от них не было в саду. И вдруг мысль пришла Борису в голову. «Многие сады расцветали в Кремле Московском, да многие же и гибли». У царя Бориса углы губ поднялись в усмешке. «Может, земля здесь не та, — подумал он, — чтобы сады цвели вечно?» Но вопрос задал, а отвечать не захотел.

Глянул на дворец.

Тёмной громадой вздымался старый Борисов дворец. Крепкие стены, тяжёлая крыша, в глубоких амбразурах окна и, как нездоровая чернота под глазами, свинцовые отливы по низу оконных проёмов.

Царь даже остановился, оглядывая дворец. Вскинул голову. Медленно-медленно вёл глазами по крыше, по стенам, словно кирпичи считал.

Но Борис кирпичей не считал.

Крыша дворца — лемех лиственничный, которому стоять сотни лет, — была сплошь покрыта опавшим листом, старым от прошлых многих лет, слежавшимся тёмным от времени, однако ущерба или изъяна какого, несмотря на этот недогляд, на крыше не обнаруживалось. На стенах красного кирпича так же, как и лемех лиственничный, сработанный на долгие годы, объявилась замшелость. Сырой мох серо-зелёного цвета, бархатно блестя под солнцем, въедался в камень, но Борис знал, что это не вредит стенам, они крепки, могучи и не пропустят сырости. Однако царь об том сейчас не думал, хотя и отметил взглядом и опавшую листву на крыше, и пятна мха на стенах. Мысли его были о другом. Смягчившись лицом, он подумал, что был счастлив в этом дворце. Счастлив, как бывает счастлив только молодой человек, которому всё удаётся. А в те годы ему удавалось всё, в нём играла сила, и он вдруг на мгновение, как прежде, ощутил в себе тепло молодой, бурлящей крови. Это было как жаркий ветер, дохнувший в лицо. И наверное — да он и сам того не сознавал, — дабы продлить мгновение ощущаемой в теле силы, шагнул вперёд, протянул руку и коснулся стены дворца. Бориса обожгло холодом. Царь резко отдёрнул руку и отступил назад, как ежели бы его ударили.

Семён Никитич обеспокоенно спросил:

— Что, государь? Аль неладно чего?

Широкой ладонью, срывая мох, провёл по стене.

— Мужиков сей миг призовём…

Царь, не отвечая, пошёл в глубину сада по шуршащей под ногами листве. Что мужиков можно призвать — он знал. Знал, что можно убрать опавшую листву с крыши и светлым песочком из Москвы-реки очистить стены так, что красное тело кирпича выявит ядрёную сердцевину, горящую жаром дубовых углей, на которых их обжигали. Но только всё то было не нужно. Видел: дворец построен крепко. Это было явно. Стоять может долго. Так долго, что и заглянуть в его будущее трудно. И подумалось Борису, что вот себя-то он укрепить так, как укрепил эти камни, не смог. А ту тёплую, бурлящую, молодую кровь, что на мгновение вновь заиграла в нём, не вернуть. «Ничто не повторяется, — до боли закусывая губу и отворачивая лицо от дядьки, подумал он, — ничто!» И вспомнилось из Иоанна Богослова: «И отрёт бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло». И Борис повторил про себя ещё раз: «…Прежнее прошло… Прежнее прошло…» Даже сказал вслух:

— Прежнее прошло…

— Что? — подступил к нему дядька. — Государь, что?

И только тогда Борис оборотил к нему лицо.

Семён Никитич за последнее время изменился. То жилистый был мужик, подбористый, на крепких ногах, быстрый в движениях, налитой силой, которая с очевидностью говорит — с таким шутить — как овце к волку в гости ходить. Его слово — и в поле столбы вроют, перекладину положат, верёвочку опустят, и ты уже пляши на ней, коли охотка к тому есть. Ныне сталось иное. Нездоровая кожа лица у Семёна Никитича одрябла. Брюхо объявилось. Рыхлое, словно мешок под грудь подвесили. Ноги ослабли, и он уж не играл походочкой бойкой. То, было, на каблук крепко ступит, да тут же нога на носок мягко перекатится и опять каблуком — стук! Как гвоздь вколотил. Того теперь не было. Ступал неслышно царёв дядька. А говорят так: на человека с ног смотри — они и о душе, и о здоровье всё скажут. И ещё привычка у Семёна Никитича была — похохатывать. Эдак сквозь зубы пустит короткое: «Ха-ха…» А глаза страшные. Ныне он не похохатывал.

Царь Борис на мгновение задержал взгляд на дядькином лице, отвернулся, но молчать не стал, сказал:

— Вижу, нетерпение жжёт. — Кашлянул не то с досадой, не то в раздумье и наконец разрешил: — Говори.

Семён Никитич заторопился с рассказом о Василии Смирнове и Меньшом Булгакове.