Борис Годунов

Разговоры были не легки. Воеводы — народ тёртый. Понимали: сей миг ошибиться в выборе покровителя — дорогого стоить будет. А то, может, и голову сложишь. Но гонец, помня уговор тайный с Семёном Никитичем, прельщал, увлекал заманчивыми мыслями. И хотя усталость валила, но весел был, улыбчив, словно с праздника приехал и на праздник звал. От улыбки его — молодое лицо удалью было налито — и хмурые, и задумчивые, и испуганные светлели, разглаживались морщины. Молодая дерзость многое сделать может. «Ишь ты, — думал иной замшелый воевода, — какие молодцы у Бориса-то… Знать, дела правителя в гору идут. Лихие молодцы! Глаз боек у того только, кто хорошо кормлен и в избе тёплой живёт. Коли жрать нечего и крыша над головой худая, не взбрыкнёшь — поостережёшься. Видать, надо к этим приставать».

Гонец рассыпал шутки, прибаутки, присказки. И всё к одному сходилось: за богом молитва, за царём служба не пропадёт. Вырвав у сомневающегося пенька слово, что-де Борису Фёдоровичу он порадеет и других к тому склонять будет, обнимал хозяина, как доброго друга, — не без хмеля, конечно, разговоры велись, — сбегал по ступеням крыльца, прыгал в седло, и только морозная пыль завивалась следом. «Да, с такими молодцами, — думал воевода, — на трон и хромой залезет. А уж проныра лукавый Борис как петух на шесток заскочит. Неча и мне врастопырку стоять». Кутался в лисий воротник домашнего тулупчика.

Однако день ото дня стал примечать гонец, что нет-нет, а тот или иной воевода в разговорах взглядывал на него странно. В глазах непонятное показывалось, пугающее. Ан задумываться посланнику Семёна Никитича времени не оставалось. Гнать, гнать надо было вперёд, поспешать что есть силы. Да и молодое, задорное в душе играло. В гору шёл. Как же, Борисов дядька поручение дал. Здесь что уж и думать? Говорено людьми: верхние поманят — верхние и отблагодарят. А думать надо было. Жизнь у человека одна, да и его она, а не дядина. Но, знать, на том молодость стоит: шпорь коня, пущай летит он как на крыльях, а там, что за холмом, видно будет. Не пропадём! В молодые годы трудно поверить, что ты убог и предел у тебя есть. Да и не нужно это, наверное.

Лес кончился, пошли поля с темневшими навозными кучами. Знать, рядом жильё было: навоз только что вывезли, его и снегом даже не укрыло. Дымком потянуло, конь и вовсе в струну вытянулся в беге.

За полем показались избы, и остро и больно кольнул в воспалённые глаза гонца высвеченный закатом золочёный крест на церкви.

Из-за крайней избы на дорогу вышли стрельцы. На плечах бердыши. Первый вскинул руку:

— Стой, стой!

«Застава», — подумал гонец и натянул поводья, сдерживая коня. Тот извернулся боком и, рвя, кроша шипами подков наледь, сел на задние ноги. Но всё же разбег был так силён, а стрельцы так неожиданно вышли на дорогу, что гонец не сдержал коня и он с ходу налетел на заставу. Стрельцы бросились в стороны. Однако один уцепился рукой за узду, повис, закричал зло:

— Ты что? Царёву заставу бить? Разбой!

И, встав на ноги, сорвал с плеча бердыш, устремил в грудь всадника. Хищно блеснуло отточенное остриё. Ловок стрелец был. Но налетели тегиляи, закричали:

— Московский гонец! Московский гонец!

Заматерились, заорали сиплыми, застуженными в гоньбе глотками:

— Аль не видишь? Глаза, что ли, в затылке?

Стрелец смешался, отбрёхивался:

— Пошто гоните как бешеные? Кто вас знает, какие вы люди…

— А то не приметил? — закричал ещё пуще тегиляй. — Залил, видать, буркалы[29].

Но полаялись да и успокоились. Гонец сказал:

— Ведите меня к воеводе. Бумага московская к нему.

Лихой малый, что едва не запорол гонца бердышом, вызвался проводить гонца. Вскинул бердыш на плечо и зашагал вперёд. Гонец подобрал поводья и тронул коня следом. Тегиляи потрусили, как и прежде, сзади.

Стрелец шагал широко, размахивал свободной рукой и нет-нет да и поглядывал на гонца ясным глазом. Наконец спросил:

— Как на Москве-то, какие дела? — Любопытство, знать, его распирало. Даже приостановился, взялся за стремя. — Что говорят-то?

Гонец тронул тёплый бок коня каблуком. Покосился на стрельца.

— А что тебе надобно знать?

Стрелец усмешливо скривил весёлые губы:

— Все… Мы здесь давно никакими слухами не пользовались. Кого царём-то собираются крикнуть? — И в другой раз улыбнулся гонцу. — А?

Гонец помедлил минуту, раздумывая.

— Царём? — переспросил и сказал: — Бориса Фёдоровича, правителя.

— Правителя! — с искренним удивлением воскликнул стрелец. — Бориса Фёдоровича? Быть не может!

— Отчего быть не может? — подобрал губы гонец. — Истинно говорю.

Стрелец стремя отпустил и несколько шагов шёл молча, думая о чём-то своём.

— Чего удивительного? — с гневом уже переспросил гонец. — Он при покойном царе двенадцать лет правил.

— Вот то-то, — поднял на гонца взгляд стрелец, — что двенадцать лет. Мужики в один голос и говорят: он и только он Юрьев день отменил и взял людей в крепость.

— То дело государское, — строго сказал гонец, — да и что мужикам бегать с места на место? Сиди на одной земле.