Борис Годунов

Слёз же и воплей было много в тот день в стрелецких слободах. Арсений Дятел едва разжал руки своей хозяйки, сомкнувшиеся у него на шее, шагнул в ворота. Она вопленно запричитала, захлёбываясь слезами. Ну да что бабе русской на проводах не поплакать, ежели на Руси и в праздник плачут. И ещё одни проводы были на Москве. Семёна Никитича Годунова провожал верный слуга — Лаврентий. Сидели они тишком в новых палатах царёва дядьки, и Семён Никитич немного-то и сказал, но слова его Лаврентий запомнил крепко.

— Ты здесь поглядывай, — молвил Семён Никитич, — за людьми. Ох поглядывай, Лаврентий… — Покивал головой со значением. — Понял?

— Как не понять! — смело и бойко ответил Лаврентий. — Всё будет, как сказано. — И засмеялся, заперхал горлом. — Знамо, народ вор, — стукнул крепеньким кулачком в столетию.

Царёв дядька довольно хмыкнул в бороду. Подумал: «Со слугой мне повезло».

— Ладно, — сказал, вставая, — гляди в оба, а зри в три.

Красивые, ох, красивые — заглядывались бабы — глаза Лаврентия ещё ярче зацвели. И Семён Никитич не пугливый мужик, совсем не пугливый, но, взглянув в те глаза, вдруг забоялся чего-то. Сказал хрипло, севшим голосом:

— Но, но… Не балуй, Лаврентий.

Лаврентий улыбнулся ещё радостней. И Семён Никитич забыл страх. Повеселел. А зря. Сердце вещун, но вот редко слушаем мы его. Пусть его бьётся. Лихо обойдёт нас. Оно дядю ударит…

А войско, пыля, шло и шло через Москву. Визжали кони, трещали оглобли сталкивающихся телег, и с грохотом прыгали по бревенчатым мостовым звероподобные пушки. Летела щепа, обнажая белое тело дерева. Пушечный приказ расстарался для нового царя. Катили пушки славного мастера Кашпира Ганусова и ещё более славного его ученика Андрея Чохова[51].

— Эка, — дивились москвичи, — такая пушечка рот раскроет…

Доспехи, конские приборы воевод и дворян блистали светлостью булата, драгоценными каменьями. Святой Георгий звал вперёд со знамён, освящённых патриархом, и пели, пели колокола.

Войска шли, поспешая. Поспешая же, шагал среди других Арсений Дятел. Кафтан на нём был хорош, пищаль меткого бою на плече ловко лежала, лицо ясно, и смело можно было сказать — такой знает, куда и зачем идёт. А ведомо было: ежели всем горячего хлебнуть придётся, то уж стрельцы хватать будут с самой сковородки.

6

По иной дороге и не так живо переставляя ноги шагал Иван-трёхпалый. Бойкости не было в нём. Да и какая бойкость у мужика, откуда ей взяться, ежели не знает он, зачем и лапти-то бьёт о дорогу? Но всё же как ни шагал, а прошёл Иван северские городки Почеп, Стародуб, Путивль, Рыльск, Севск, что прикрывали рубежи Руси и от поляка, и от литовца, и от крымца. Боевые городки, и пройти их непросто. Заставы здесь были крепки, стрельцы борзы, воеводы злы, осадные дома со стенами каменными, но вот прошёл всё же. Сторонкой, правда, оврагами да перелесками. Голову за кустики пряча, а то и вовсе на брюхе. Брюхо-то у мужика сызмала не шибко кормлено, горой не торчит, на нём и ползать способно. Ну да по этой дороге многие бегали. И всё больше с поротыми задами, со спинами, рваными кнутом, а то ещё и такое видеть можно было: крадётся человек за зелёными осинами, а у него лоб повязан тряпицей. Спрашивать не надо, к чему бы такое. И так ясно: с катом повстречался сокол, и на лоб ему положили меточку. Калёным железом. А железо крепко припечатывает. На всю жизнь. Песочком не ототрёшь.

Одно спасало Ивана в пути — хоронился по крестьянским чёрным домам. Здесь многие были злы на беспощадное царёво тягло, на безмерные поборы, дани, пошлины, оброки, на начальственных людей. Оберегали. Да оно на Руси всегда жалели беглых. Мужику — не тому, так иному, особенно из тех, что поумнее, — ведомо: сей день в своём доме, а завтра, глядишь, и сам побежал. Такой беглого схоронит от недоброго взгляда. Земля сия была богата — черна, жирна, но зорена многажды. Здесь мужику обрастать не давали, обстригали до голого места. Вон белёная хата на бугре, хозяином изукрашенная любовно. Рушники красочно шитые под образами, затейливый журавль над колодцем… Но налетят вороги, и как языком слизнет и хату, и рушники, и журавль. А хозяина — с петлёй на шее — уведут в полон. Отчего так? Почему не сидится, неможется людям, чтобы без огня, головешек на пепелищах, петли на шее? Или они не могут по-иному и вечно будет один давить другого? Кто ответит, да и есть ли ответ?

Иван выглянул из овражка. Огляделся. Глаза безрадостные. Плохо глядели глаза. В дороге запорошило, забило пылью. Но всё одно увидел Иван: облитый весенним солнцем, сверкал, играя чудными красками на росной траве, поднимающийся день. В Москве едва брызнуло зеленью с оживших от зимней спячки деревьев, а здесь буйная круговерть уже зашумела, заплясала, закружилась во всю силу сладостной, необоримой пляски торжествующей весны. И казалось, за птичьим щебетом, за звоном ветра было слышно, как шумят, бурлят соки в стволах деревьев, в гибких ветвях кустарника, в самой тонкой былке, сильно, мощно поднимающихся навстречу солнцу; и даже сама земля гудит и поёт, переполненная той же силой весны.