Борис Годунов

А постельничего своего — Дмитрия — Грозный благосклонно слушал. Дмитрий Иванович — благостный, тихий, истовый — и Бориса подвинул. Стал тот стряпчим в его приказе. Чин хотя и малый, но возле царя обретается стряпчий Постельничего приказа, а уж одно то многого стоит. На такой службе ещё не густо, но уже и не пусто. И опять же «шу-шу» в ушко — и Борис был назван окольничим. Великие московские роды окольничим тем пренебрегли. Что им, знатным и родовитым, до безвестного юноши? Им ли бояться соперника? Да и мало ли вокруг царского престола во все времена вилось голи! Ишь ты, Бориска Годунов, окольничий, из костромских… Как вынырнул из неведомого, так и уйдёт в небытие. Трон, ведомо, что мёд, и муха к нему льнёт. Но, думали, муха не прокусит брюха. А ещё от гордыни великой и по-другому говаривали: «Орел мух не клюёт». Меж тем безвестный юноша женился на дочери всесильного, страшного даже именем своим Малюты Скуратова, а сестра юноши стала царицей. Вот так-то. Не ждали, не гадали, не ведали. Вот тебе и юноша розоволикий, с наивными, кроткими глазами. Всё в сторонке стоял, с краешку, вперёд не выпрыгивал, голоса не слышали от него, и раз — он уже первый у трона. Правит делами державными. Ахнули сильные на Москве, ан поздно. Правитель! Сцепили зубы, сжали кулаки. Ноготки от злобы впились в ладони. Власть-то делить не хотелось. Но правитель уже крепко стал на ноги. Не бабка в дитячьих играх — палкой не сшибёшь.

— Ах, не сшибёшь? — оскалились.

И закрутилось, завертелось, заколобродило лихо по Москве. Меж дворов слова полетели:

— Годуновых на шею наколачивают?

— В Костроме в лаптях ходили, а выше Рюриковичей сесть хотят?

— Гедиминовичей отпихивают?

Глаза щурились. Губы растягивались в нехорошей улыбке. Голоса наливались чёрной злобой.

— Почему? Откуда такое поругание древней крови?

Но то всё разговоры. Дело надо было варить, и заварили. Варить дворцовую кашу на Москве всегда было много мудрецов. Стены кремлёвских домин толсты, окна тесны — голосов из-за них не слышно. А за стенами, за оконцами теми не один вопленно крикнул, заплакал кровавыми слезами. Власть-то высокая не только честь, но и боль. Подвалы глубокие, тёмные, гнилые в правительских дворцах не для того роют, чтобы солить в них огурцы. Много бы рассказали те подвалы, но двери на них навешены крепкие, кованные из железа, и затворены они навечно от людских глаз. Открывают их порой после смерти того или иного правителя, кто наломал так, что дышать нечем, и то только узкую щель приоткрывают, а в неё, ведомо, увидеть можно чуть. На том власть на Руси стояла, стоит, да и стоять ещё, наверное, будет долго. Так считают: позволь мужику заглядывать куда не велено — заговорит. А нужен ли мужик со своими словами? Он ведь такое нагородит! Нет, лучше уж пускай он не видит, не слышит, а главное — помалкивает. Оно покойнее. От века написано мужику лямку тянуть, вот и тяни. Чего ещё-то? Ишь ты…

Шуйские подняли посады. Андрей Шуйский[52] на тайной встрече с торговыми людьми при свете пригашенных свечей говорил:

— Сидите на мешках своих, а Бориска Годунов нож наточил. Всколыхнётесь, да поздно будет.

Тряс бородой. От злобы великой царапал ногтями крепкую столешню, и лицо от натуги и сжигавшего завистливого адова огня пылало багровыми пятнами. Посадские хмурились — всё же страшно было против правителя идти. Но раскачали и их.

— Мы вам радетели, — скалился боярин Андрей, — вы нам поможете — и мы вас не забудем.

И уже кое-кто за поясом нож шарил. А боярин Андрей всё наддавал, силился, да и знал, как мужиков торговых за душу взять, поддеть за живое.

— Вот, — Говорил, — Борис-то клонится всё больше к купцам аглицким да немецким. Смотрите, позападают ваши дворы. Англичанина да немца вам не перешибить, коли Борис беспошлинно позволит торговать им на Руси, а у него за тем не станет. Ему плевать на вас.

Лез в карман. А тут уж торговый мужик свирепел. Попробуй-ка у торговца отнять копейку! Он зарежет. Через копейку ему не перешагнуть и под крестом. Одной рукой креститься будет, а в другую возьмёт нож.

— А что, ребята, — заговорили на посадах, — изживёт нас Борис. Подниматься надо!

Зашевелились. В лавках, в торговых подвалах — крик, шум. Стало не до торговли.

— В набат ударить и навалиться скопом!

Шуйский, как на каменку, горячим подбрасывал:

— Без порток останетесь. Разденет посады Борис.

Ну и не без вина, конечно, обошлось. В таком разе вино первый помощник.

Стук, стук, каблучок.

Дай-ка выпью, мужичок.

Выпью, загуляю, песню заиграю!

А под хмелёк да песню можно много наворошить. И глядь, тут уже бочку горячего разбили, там донышко ковырнули.

— Подходи, подходи выпей!

И ещё в бочоночек топориком — тук. И всё огневое, огневое в кружку:

— Пей, пей, да не забудь, кто налил!

Меж собой верхние говорили по-другому:

— Вона, оглянись — Речь Посполитая, Литва… Там шляхетство вольно. Каждый пан — пан. Его властью не задавишь сверху. Прибьём Бориса, по своей воле править будем. Фёдор блаженен, телком будет послушным. Была, была боярская воля на Руси, куда как славно жили.

Вспоминали золотые дни.