Борис Парамонов на радио "Свобода"- 2007

Напряженный, крайний, мрачный морализм — главная черта пуританства. Это идет от кальвинистского понятия предопределения: судьба человека решена с его рождением (а то и до), и никакие индивидуальные усилия этой судьбы изменить не могут. Отсюда парадокс: значит, тем более нужно быть безгрешным, — другого пути поверить в свою избранность к спасению нет.

Замечательно написал о пуританах Розанов в статье «Реликвии Кальвина»:

Так как никто из кальвинистов не мог знать и ни откуда кроме как из своей совести и ее жизни «про себя» не мог узнать, — находится ли он в счете осужденных или в счете оправданных, и так как, согласно учению Кальвина о Вечном Переопределении, ни такового осуждения, ни такового оправдания нельзя было изменить и из него выйти ни подвигом, ни постом, ни молитвой: то всякий трепетал найти в себе слабости, грехи, как признак осуждения, и трепетал, естественно, до такой степени, что уже, действительно, не совершал этих грехов, не впадал в эти слабости — от самой парализованности, испуганности души!! Получилось добродетельное общество, — чуть ли не безгрешных: но исключительно от напуганности своей, от несчастия, от того, что уже и при жизни своей каждый как бы горел в аду сомнения: «Не осужден ли я?» <…> Представьте себе тайную полицию, перенесенную в душу самого заговорщика <…> Так и Кальвин «заговорил» своих последователей от греха, сделав их всех внутренно, психологически, всячески глубоко несчастными, и сам будучи ранее всех их глубоко несчастным человеком! «Церковь» несчастных и праведных людей, праведных — от несчастия: что может быть трагичнее!!

Мы сказали, что протестантство было реставрацией ветхого Завета в христианстве; но оно было также реставрацией самого христианства. Это общее место: протестантство, Лютер спасли христианство, дискредитированное едва ли не до предела практикой католической церкви, политикой всесильных Пап. Церковь сама стала блудницей Вавилонской. Это общеизвестно. Но как-то мало вспоминается, что протестантская Реформация, с которой отсчитывается новая европейская свобода, сама-то начала с экстремальных, прямо сказать, тоталитарных форм подавления. Ни Лютер, ни тем более Кальвин свободы не любили и не проповедовали. Они проповедовали высокую мораль. Вот тут и задумаешься: а совместимы ли мораль и свобода?

Протестантство уничтожило средостение церкви между верующей душой и Богом. Тут вроде бы и родилась свободная личность европейского человека. Но в том-то и дело, что не тут и не тогда. Тотальный морализм — это не свобода. Личность, рожденная в Реформации, была ограниченной, узкой, иконоборческой, культуроненавистнической, по-новому фанатичной. Тогда как в тогдашнем, XVI века католицизме чего уж не было, так фанатизма. А культура — древняя, настоящая европейская культура — была. По-настоящему же освобождает культура: расширяя горизонты, уча терпимости, показывая неокончательность земных устроений.

Возьмем один сюжет из английского XVI века: борьба Генриха VIII с папством, приведшая к созданию англиканской церкви, к разрыву с папским Римом. Это борьба дала трагические фигуры, известнейшая из них — Томас Мор. И вот как раз на его примере мы видим, что у нового просвещенного, если угодно гуманистического мировоззрения совсем нет необходимой, внутренне-органичной связи с пафосом свободы. Ибо сэр Томас Мор, один из просвещеннейших и гуманных людей того времени, отличался заметными чертами морального фанатизма и, более того, был автором знаменитой «Утопии» — проекта нового закабаления человечества.