Борис Пастернак

Борис Пастернак этого ожидал, но ему было больно, он с ума сходил от бессилия хоть что-нибудь предпринять. А тут еще поэт Александр Твардовский, главный редактор ежемесячного журнала «Новый мир», подлил масла в огонь, сравнив «ренегата» Пастернака с Иудой и завершив свою статью такими убийственными фразами: «Теперь доктор Живаго среди своих, и его создатель Пастернак получил «тридцать сребреников», для чего использована Нобелевская премия. Кто помог воскресшему Иуде стать столь модной фигурой на политической арене Запада?.. Бесславный конец ждет и воскресшего Иуду, доктора Живаго и его автора, уделом которого будет народное презрение»[129].

Доведенный до изнеможения, Пастернак подумал тогда, что платит за жалкую проблему: получать или не получать пусть и почетную, но премию, присужденную страной, где он даже и не бывал никогда, — слишком дорогую цену он платит своим спокойствием, своим счастьем, самой своей жизнью. Не верх ли это бессмыслицы? Не настало ли время подчиниться требованиям реальности? 29 октября, после того, как пресса накануне, как и во все предыдущие дни, изрядно его потрепала, Пастернак появился у Ольги Ивинской сияющим и решительным. Борис объявил, что, поскольку в газетах широко представлена бурная реакция общественности, он считает, что сейчас самый подходящий момент попробовать всех примирить. Сказал, что подумал, и теперь ему кажется, что лучше поссориться с Нобелевским комитетом, чем со всей Россией. Короче, он откажется от своих слов и от премии.

Сбитая с толку и вместе с тем негодующая Ольга умоляла его ничего не предпринимать. Действуя таким образом, утверждала она, Пастернак отречется от самых глубоких своих убеждений и тем самым разочарует в себе настоящих, верных почитателей. Однако Борис, выражение лица которого стало чуть пристыженным, признался, что уже отправил в Стокгольм телеграмму с отказом от премии, и показал текст, адресованный Андерсу Эстерлингу: «Ввиду того значения, которое получила присужденная мне незаслуженная награда в обществе, к которому я принадлежу, не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ»[130]

.

* * *

Пока, не принимая во внимание это запоздалое «раскаяние», Московский городской комитет Коммунистической партии продолжал разоблачать «предательские действия Б. Пастернака, направленные против советского народа, против мира и социализма»[131] и решительно одобрять исключение Пастернака из Союза писателей СССР, многочисленные телеграммы из международного ПЕН-клуба, от писателей Парижа, Лондона, Стокгольма, Вашингтона, напротив, утверждали, что прославленный писатель попросту выбран властями козлом отпущения и на самом деле ни в чем не виновен. Эти вмешательства из-за границы лишь накаляли обстановку. Рабочие и студенты выходили на демонстрации с лозунгами «Долой Иуду Пастернака!», дачу «ренегата» несколько раз подряд ограбили, у его дома в Москве назначались подозрительные сходки — все это вынуждало Пастернака быть осторожнее. Во время одного из комсомольских митингов первый секретарь ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный не преминул выразить «отношение молодежи» ко всему происходящему, сказав о Пастернаке: «Свинья не сделает того, что он сделал…», пожелал писателю отправиться в «капиталистический рай» и закончил под аплодисменты собравшихся: «Я уверен, что ни общество, ни правительство не станут чинить ему препятствий»[132]

.

Загнанному в тупик Пастернаку пришлось выразить раскаяние, и он покорился необходимости обратиться к Хрущеву: