Борисов-Мусатов

Однако импрессионизм ещё и особая философия мировидения, особое мировосприятие. Импрессионизм есть субъективная фиксация мгновения, которое, быть может, никогда не повторится в природе, — это попытка уловить неуловимое, изменчивое, ускользающее. Вот что точно соответствовало душевному настрою Борисова-Мусатова в тот период. Мимо импрессионизма он просто не мог пройти (как мимо «христианства» Ге или проповедей Толстого), а где и как он познакомился с ним и освоил — вопрос второстепенный.

Душою он к импрессионизму прикипел — явно. Вот парадокс как будто: в Третьяковской галерее, в средоточии русской живописи, Борисов-Мусатов вдруг выделил… француза — «Деревенскую любовь» Бастьен-Лепажа. (Она на время поступила туда в коллекцию С.М.Третьякова.) Хоть и обеднённый, но импрессионизм. Родственное себе ощутил? Даже стих сочинил по этому поводу:

«Давно ли был мой идеал

Учитель Коновалов наш?

Но в Третьяковке побывал,—

В душе один Бастьен-Лепаж»⁵⁹.

А это как лакмусовая бумажка, по которой можем судить: в творческом сознании молодого художника совершилось качественное изменение. Живописные стремления Борисова-Мусатова вполне определились.

Но было в импрессионизме и то, что с неизбежностью должно позднее развести его с Борисовым-Мусатовым по разным направлениям. Творческие поиски импрессионистов и Борисова-Мусатова оказались, как выяснилось, именно разнонаправленными, они лишь пересеклись ненадолго на небольшом отрезке пути, а затем последовали каждый по своему влечению. В чём же не могли они совпасть?

Импрессионисты следовали за реальностью, они давали хоть и крайне субъективное порою, но ощущение живой жизни, плоти бытия. Борисов-Мусатов, не устанем повторять, был внутренне ориентирован на новотворение своего особого мира, лишь внешне совпадающего в зримых образах с реальностью. Он мог поэтому на начальном этапе, когда расстилающаяся перед ним дорога просматривалась не вполне отчётливо еще, увлечься импрессионистической манерой. Удовлетворить навсегда она его не могла.

Укрываясь от жизни — в искусстве, Борисов-Мусатов, вероятно, сознательно старался оградить себя от всякого рода событий в повседневном своем бытии, оттого жизнь его малособытийна. Ровное течение её лишь изредка нарушалось, и эти нарушения либо не зависели от него, либо не были слишком ощутимы.

В 1894 году умер отец, Эльпидифор Борисович. Смерть есть смерть, но потрясение от неё сгладилось, умягчилось давней готовностью к ней: отец болел долго, последние годы почти не поднимался.

В этом же году художник посетил впервые усадьбу Слепцовку, в Саратовской же губернии расположенную, навестил крестного своего отца Д.О.Гаврилова, там служившего. Событие внутренне важное для его творческой жизни: «усадебная тема», по-особому осмысленная, займет особое место в мусатовских произведениях.

Наконец, приобретение великой княгиней «Майских цветов»— еще одно событие того периода. Помимо всего прочего в том ведь и оценка творчества. Критики — пусть себе бранятся, так лишь укрепляется воля, закаливается уверенность в своей правоте. Но и без поддержки нельзя, без оживления надежды на будущий успех. Да и 150 рублей — для кого как, а для Борисова-Мусатова деньги немалые. Южное путешествие его — Кавказ, Крым — летом следующего года без них бы не состоялось.

И всё же — то внешнее. Существенно важнее: распутье позади, вера в себя есть, ощущение творческой силы — тоже.

Вот тут-то и начались главные столкновения с учителями. Поленов, сочувствовавший живописи Борисова-Мусатова, с осени прекратил преподавание, вскоре уехал в Палестину. На смену пришел К.Савицкий. Ему-то и выдал Борисов-Мусатов своих знаменитых цветных натурщиков, при нём-то «распоясался» окончательно. «Я так вижу»— ничем иным оправдаться не мог: «Весь мир кажется мне разложенным на спектр. Любуясь им, я слепну от разнообразия красок!»⁶⁰ Да что в том, если учителя видели не так? «Вечная история, вечный анекдот со всеми великими колористами, которых тщетно старались удержать в тисках красочной рецептуры»⁶¹. Эксперименты со спектром понял бы Ге, но его уже не было в живых.

Все же с друзьями договориться легче. Многие чувствовали: войдя в мир искусства, предавшись самостоятельному творчеству, общий язык с передвижниками найти будет трудно. Да и в Товариществе раскол произошел: часть мастеров во главе с Репиным вернулась в Академию, что остальные восприняли как измену былым идеалам. Но в том пусть они сами между собой разбираются, молодые же художники, озабоченные своей судьбою, задумали создать новое объединение — Московское товарищество художников. Борисов-Мусатов активно участвовал в его организации, обсуждал устав; но вскоре дело застопорилось: последовали организационные неурядицы, бюрократическая канитель с утверждением, выявилось и внутреннее разномыслие учредителей, — а ему уже уезжать: сперва в Саратов, потом на юг, а там и в Париж замыслил. Пока не до Товарищества нового.