Борисов-Мусатов

Сентябрьским днем 1868 года собрались все пятеро сонаследников в доме усопшего родителя и учинили полюбовный раздельный акт оставшимся после него имениям. Среди прочего отошла Хмелевка-Святодухово сыну Александру Алексеевичу, а саратовский особняк, давним еще завещанием матушки Варвары Петровны, остался за Натальей Алексеевной Трироговой и ее супругом. Прозвучало ли какое устное завещание старика генерала своему Эльпидифору оставаться при семье любимой дочери или подразумевалось это само собой?.. Но по всему — идти пока что Эльпидифору некуда было, да и не хотелось покидать стены, где пригрелась его юность и столько памятных воспоминаний держало душу…

Уже в акте раздела имений значился Эльпидифор доверенным лицом Натальи. Все братья Мусатовы (кроме Моисея, получившего по старшинству отцову мельницу в Хмелевке и оставшемуся в селе, дабы и там, в мусатовском гнезде, их роду не было переводу) приписались к мещанскому обществу разных саратовских городков. Сын бывшего крепостного Эльпидифор Мусатов, пожалуй, не случайно причислен был со всем будущим потомством к мещанам Кузнецкого уезда: находилось в уезде том Аряшинское именье Трироговых, а сам Владимир Трирогов постоянно вояжировал как мировой посредник, а затем и судья в Кузнецк на мировые съезды… Видимо, вполне доверяли Трироговы давнишним словам покойного отца: «Эльпидифор служит мне большим утешением, честен и верен до крайности… Он до того нравственно хорош, что, быть может, я устрою его будущность, по возможности счастливую…» Кажется, еще сам старый барин начал это «устроение», определив упорного в самообразовании служителя на бухгалтерские курсы. Обозначилась основа Эльпидифоровой будущности: закрепилось новое его сословное положение. Пока же — куда деваться — жили и еще почти десять лет будут жить молодые Мусатовы в доме доброй Натальи Алексеевны. Бывшая институтка, новая Дуняшина хозяйка превратилась теперь в хозяйственную даму, красивую и статную брюнетку. Племяннице своей Евгении, будущей Масальской-Суриной, запомнилась тетя Натали представительным видом «король-женщины». По общему приговору — внешностью, статью, высоким ростом — была она «вся в Столыпиных»… Еще во многих письмах к отцу не забывала Наталья Алексеевна послать привет кому-либо из дворни или расцеловать какую-нибудь старенькую Антипьевну за расшитые для нее платочки. С чего бы и усомниться в том, что с Дуняшей Мусатовой и с Эльпидифором — старой нянькой отца, она была по-особому хороша?.. Частенько Мусатовы чувствовали себя в уютном старом особняке едва ли не хозяевами. К тому же ради выплаты долгов, бывало, по полугоду жили Трироговы в деревне безвыездно.

Медлительно кончалась зима нового, 1870 года. Как тяжелели под солнечным пригревом, теряя белизну, сугробы, наливаясь в тенях темно-синей сыростью, так налегал и расслаивал непокой душу…

То ли наибольшая даровитость Эльпидифора печально выделила его из всей крепкой мусатовской породы, снабдив его организм еще неведомой ему самому болезненной хрупкостью, то ли сглазили завистливые взгляды, но никак не выживало у Евдокии и Эльпидифора потомство. За первые четыре года семейной жизни двух дочек и двух мальчиков унесла смерть, тяжкое бремя ощутил на себе жаждавший потомства Эльпидифор.

И вот вновь ожидание, да еще двойное: ждет в эту пору второго ребенка хозяйка дома Наталья Трирогова, ждет вдали от Саратова, в своей усадьбе. А в городском, белеющем в сумерках доме, на углу Аничковской и Александровской, сидит горничная Дуняша. Дом стоит недалеко от реки, еще закованной в лед под улегшимся метельным настом. Сухо потрескивают свечи в медных шахматовских шандалах… И, поднимая в кругу света над новым рукодельем бледное лицо, ловит невзначай Дуняша мужнин мучительно-кроткий, и все же — от упрямого борения с темнотой — с пронзительной синевою взор.

На конец Великого Поста выпала неустойчивая погода: два раза шел дождь, один — даже с громом. Пасмурным и промозглым был и первый апрельский денек. Зато следующий день, четверг 2 апреля — самый канун Эльпидифоровых именин, — стал днем настоящей радости! С утра брызнуло солнце, термометр показывал четыре градуса выше нуля по Реомюру. И в этот день, ставший первым проблеском установившейся позднее, с конца Страстной недели, ясной и теплой погоды, родила Дуняша сына…

Через день, в субботу, когда вновь принахмурилось и задождило, тронулся на Волге лед, и еще через пяток дней загудел басовито первый, вниз до Астрахани отплывающий, пароход товарищества «Лебедь»… Но этот пойманный солнечный просвет в сырой весенней мгле, это томящее белое круженье идущего льда, этот голос сиплой сирены — все соединилось для Эльпидифора вокруг Дуняшина колыбельного дара и словно помутило разум…

А следом, так под стать мусатовской светлой радости, захватило город пасхальное веселье. На Пасху же назначена была ярмарка… И вот дрогнула утренняя синева, с белыми островками облачков, от ликующего колокольного перезвона. «Пасха красная… О Пасха, избавление скорби…»