Борисов-Мусатов

И отчего бы не заглянуть туда, где так успокоительно дышалось, работалось Мусатову, где долго еще будет жить память об этом его дыхании, будут храниться какие-то его работы?

«Войдя в дом из сеней, выходивших во двор без ступеней, мы оказывались в столовой, высоко поднятой над садом, куда сходила крутая лестница… (наш дом стоял на отлогом скосе холма).

…Низок, глубок деревенский буфет у балконной двери… Рояль — коричневый… диван потерт…

Мы забредали в спальню, выходившую окнами в густую сирень и — под углом — на заросшую крокетную площадку. Вдруг оживала, блестя под стеклом, мамина бёклиновская „Вилла у моря“ — скалы, каменные ступени выбитой в них лесенки, сходящей к волнам, фигура женщины, рвущиеся в ветре хвойные ветви…» Господи, да это же никакая была не вилла — это же «Остров мертвых», репродукция знаменитой, популярной тогда картины Арнольда Бёклина, «законодателя мод» немецкого модерна, привнесшего в него мрачную романтику!.. И в этом доме, в этой же, наверное, спальне через год умрет мать Марины и Анастасии Цветаевых. В чудесном месте на Оке ветхие старухи мойры затянут в незримый, но тугой узелок (из тех, что не распутывают — только разрубают) нити жизни художника Борисова-Мусатова и цветаевской семьи…

Понятно, что и новые знакомые у Мусатовых были «цветаевские». По душе пришелся художнику земский врач Добротворский, женатый на двоюродной сестре жены Цветаева. На весь уезд славился Иван Зиновьевич самоотверженным служением людям. Часто гостили Мусатовы у Добротворских в центре Тарусы, на самом холме — в огромном деревянном доме, с такой же, как у цветаевской дачи, двухэтажной террасой на круглых столбиках, с изукрашенными веселой резьбой перилами, карнизами и наличниками: над каждым оконцем вырезаны коньки, похожие на пряничные, глядящие головами в разные стороны. Частенько и Добротворские подплывали на своей лодке к Песочному. Если не сразу шли чаевничать, то из-под крутого берега с серебристо-серыми осыпями раздавался крепко «окающий» голос: стоя в лодке, высокий синеглазый Иван Зиновьевич звал Мусатовых на прогулку по Оке.

И вновь с холстом и клеевыми красками для этюдов уходил Мусатов в майский лес. В зарослях орешника, бузины, бересклета раскатывался сочный, заливистый свист соловья: значит, мог он уже напиться росы с березового листа!.. Примета была верна. И новые наряды, что надели в то лето тарусские березки, на мусатовских этюдах «Березы в полдень», «Плакучая береза» так и останутся жить.

Майское настроение было безоблачным. Наконец-то! Пусть «Времена года» по вине «барыни»-заказчицы не воплотились во фреске, но зато первое признание: часть этих эскизов была куплена с выставки Третьяковской галереей. А на вторую победу, покрупнее, отозвались даже на родине — в той саратовской газете, которая два года назад называла его «претенциозной бездарностью». Теперь там писали: «Небезызвестный саратовской публике местный уроженец художник В. Э. Борисов-Мусатов продал меценату г. Гиршману за 4000 руб. две из своих картин „Водоем“ и „Гобелен“ (удостоенные Поленовской премии). Обе картины появятся… в парижском Салоне. Кроме того, несколько вещей молодого художника были выставлены в Париже в этом году и некоторые были проданы…».

«Молодой художник» был горд: богачи-коллекционеры долго возмущались тем, как дорого просит он за свои создания. А он долго терпел нужду. «Мусатов предпочитал голодать, — вспомнят друзья, — чтобы заставить считаться с собой». «Я не хочу, — говорил он, — чтобы московские купцы диктовали цену моим картинам!..».

Зато госпожа Гиршман потом признается: «Помню, как в Петербурге мы приобрели картины Борисова-Мусатова: „Водоем“ и „Гобелен“. Это было событие в нашей жизни. Впоследствии эти картины произвели большое впечатление на Мориса Дени, навестившего нас…»

Сбывалось все, во что он верил в самые черные времена. Его признавала Франция!.. Еще летом прошлого года он решил послать туда после германской выставки свои лучшие картины. «Свои люди» в Париже — прежде всего сотоварищ по монмартрскому былому житью-бытью князь Шервашидзе хлопотал о размещении больших и тяжелых мусатовских работ, требовавшем больших расходов. Было это в самом конце ноября 1904-го. И вот после открытия — уже новой весной — персональной мусатовской выставки в парижском Салоне Мусатов 28 мая получил извещение об избрании его членом французского Национального общества изящных искусств! Французские газеты и журналы писали, и очень благосклонно, о «Гобелене» и «Водоеме». Первую картину назвали «декоративной симфонией в синем, сером и коричневом». О втором большом полотне сказано было так: «Надо отметить также „Водоем“ г-на Борисова-Мусатова, где облака спустились в спящую воду, над которой сидят две женщины; видение художника и исполнение картины весьма своеобразны и исходят в какой-то мере от шпалер, что оправдывает название второй работы — „Гобелен“».