Борисов-Мусатов

О силе воздействия «Реквиема», о том, что он, как и другие работы Мусатова тарусской поры, мог довершить целый переворот в сознании, в восприятии искусства — свидетельствует письмо-размышление, через несколько лет присланное Станюковичу давним знакомцем — саратовским критиком Н. Д. Россовым, некогда просто бесившимся от вещей молодого Мусатова. (Заметим, кто и — кому писал: бывший идейно закаленный «народник» и верный адепт Н. Михайловского — бывшему воинствующему материалисту-радикалу!) «…Будучи в Москве, вглядывался в последние вещи Мусатова, в его „Реквием“… и понял вот что. Мусатов совсем перестал смотреть на мир. Ведь когда у вас проносятся в голове воображаемые картины… они тогда непременно без теней. Так, фантомы какие-то, что-то бледно-бледно окрашенное и намеки на цвет… „Реквием“ — это вызванный в памяти образ, это дух, это призрачная картина; попытка дать что-то совсем уж „бестелесное“. Мусатов смотрел только в себя и срисовывал то, что видит и как видел. Последовательно с его стороны и становится под таким углом понятно». А сам Станюкович, осмысляя все заново через годы, пойдет еще дальше и прямо скажет о своем друге: «Мне не приходится говорить, удался ли его синтез. Я всегда думал, что „Реквием“ — одно из чудес, одна из вершин искусства. В этом создании Мусатов поднялся на недосягаемую ступень религиозного искусства. Что же это, как не доведение собственной жизни до религии?..».

Кажется, что этот шедевр — памятник дружбе и любви, воспевающий торжество Духа в человеке вопреки трагедийности бытия, этот светлый образ «мусатовской Симонетты» — озвучен мелодией торжественного стиха:

…Я шелест старины, скользящей мимо,Я струйки белые угаснувшей метели,

Я бледные тона жемчужной акварели…(М. Волошин)

3

Все вокруг горело осенним пожаром… Но Виктор Эльпидифорович, слыша только строгую гармонию «Реквиема», поначалу досадовал: «Неприятно томит яркое солнце. Я осенью его не люблю. Холодно и грубо, как деревенский ситец…».

20 сентября он написал осиротевшему Станюковичу: «Дорогой Владимир… Ты был мне дорог и раньше, как брат. Со смертью Надежды Юрьевны я полюбил тебя еще больше, ты мне стал еще дороже… Но если бы ты знал, как о тебе у меня болит душа… Если бы ты скорее вернулся на родину и пришел снова ко мне облегчить твое горе. Может быть, нам обоим станет легче, когда мы вместе поплачем о ней… А я до сих пор не мог себя облегчить этим. Я как-то отупел, устал и точно не могу проснуться от тяжелого сна…»

«Пробуждение» души и возможность высказать свое состояние — «выпеть» его — даст ему русская природа… «…Дорогой мой, жизнь еще впереди, — утешал он Станюковича. — У тебя есть сын, которого ты обязан воспитать… Ты должен помнить, что я тебя страшно ценю за твой литературный талант. Брось свою службу в Петербурге. Останься простым офицером, но будь художником…» «Ты талантлив, — уверял он друга, — душа твоя переплавилась в горне величайшего горя, и это даст тебе твердость и глубину в твоем искусстве…» О, конечно, невольно это говорилось им и о себе! И так верилось, что и в его собственном искусстве открывается что-то действительно неизвестное, небывалое!..

Убраны этюды к «непрозвеневшей» картине с июньскими «Венками». Размыты дали осенним туманом, кружа, залетают на веранду золотые листья. За серыми колоннами и балюстрадой, за розоватыми и желто-зелеными пятнами светится полоска Оки. Теперь Мусатов писал тарусский балкон осенью, дождавшись пасмурных дней, когда в его акварели поплыли различимые глазом тонкие переходы цвета. А цвет осенних крон стал как бы светящимся и по-особому «невесомым».

Спустившись с балкона, Мусатов писал — в те же дни второй половины сентября с набежавшей прохладой — горящий ясной желтизной куст орешника. Писал на том же спуске, ниже своей дачки. Он сделает два варианта этого этюда, добиваясь тонкой гармонии в колорите и бережно, любовно выписывая мелкий кружевной узор простертых над орешником ветвей. Справа сквозь них просматриваются отделенные друг от друга просветами неба теплые по тону массы высоких крон. Они написаны так, что кажутся одушевленными существами. Словно там, за дрожащим цветным туманом, над светлым «костром» орешника, за ажурно сквозящим навесом листвы — стоят, покачиваясь, четыре исполина и, слегка наклонив голову, вглядываются в землю… Ощущение сновидения, волшебного и тревожного. Музыка осени передана Мусатовым — через цвет, а само построение формы, цветовых масс, преображающее натуру, — сильно воздействует на воображение человека. Обостряются его зрение, нервы и — образное восприятие. И это дыхание сказки, очеловечивающее природу и одухотворяющее ее — удивительно естественно сочетается с изысканно легкими ритмами и декоративной орнаментикой модерна…