Борисов-Мусатов

И всю-то жизнь будет вспоминаться… Медленно, неторопливо раздвигала берега темная Ока. Только с восточной стороны, под еще более темными, притихшими лесами — ртутным блеском перекатывалась вода. Прямо над головой небо провисло и отяжелело мглой. На корме стало совсем холодно — пронизывающе веяло предзимьем. Но Лена не уходила, продолжала безучастно смотреть, как над опустевшими песчаными отмелями и плесами, над тусклым водным полотном, зубчато-черными контурами леса, над темными горочками с просверками березок вдруг заплясали, и пляс их становился с каждой минутой все бойчее и гуще, белые точки… Первые снежинки — последние пароходы…

Самым последним рейсом шли к Тарусе, словно навсегда вплывая в дыхание стужи — навстречу сырому мраку отгоревшей осени. Почти всю дорогу, и в поезде, и на пристани, молчали. И теперь выплаканные глаза Лены, как ни пыталась она превозмочь себя, видели не эти белые точки, мельтешащие над черной водой, а мелкие черные буковки типографского шрифта на белом газетном листе. Они не прыгали — стояли, плотно пригнанные одна к одной, но сам смысл их рассыпался: «Не стало Борисова-Мусатова. 26 октября скончался он внезапно в глухом уголке Калужской губернии, над Окой. Вчера еще друзья получили последнее письмо, дышавшее бодростью; он писал, что работает горячо и упорно. Сегодня его опускают в могилу…»

И это — о Вите!?

Продрогший и стоящий чуть поодаль Николай Семенович Ульянов, не один раз звавший Лену спуститься в каюту, тревожно и растерянно поглядывал на нее. И в самом деле, так хоть чуточку легче: на просторе, на остужающих душу и открытых взору плавных речных поворотах… И возможно, те же самые строки, подписанные в «Русских ведомостях» именем Александра Средина, теснились в его сознании:

«Пусть другие придут и скажут о нем больше и лучше, как о художнике, я оплакиваю в нем дорогого человека. Вспоминается его тонкое, как выточенное лицо, с такими умными, порой насмешливыми, а в сущности добрыми глазами, где-то глубоко затаившими свою мечту…»

Прощальные газетные строки поминали сейчас мир Виктора Мусатова — «этот странный, жемчужный мир красоты: зеленые парки, белые фасады домов с колоннами, фигуры, бесшумно скользящие по ковру из трав, задумчивые водоемы, и небо ясное с плывущими и тающими группами облаков, и всю поэзию и нежность женской души, так понятую им. Теперь не время перечислять все созданное им, его наследие оценят грядущие поколения. Кто видел и полюбил его вещи — а таких много, и не только в России, — не забудет их…»

Не вставая с постели, тяжело заболевшая Елена Владимировна сбивчиво рассказала Лене и Ульянову о том, как в угнетенном душевном состоянии после похорон Надежды Юрьевны, на которых оба сильно простудились, тревожно дожидаясь газет с новостями о событиях (газеты он прочитывал «с поражающей быстротой»), — работал ее муж над осенними пейзажами и акварелью памяти Станюкович… Вечером 25 октября он вернулся с прогулки по Оке, на которой провел целый день, и по возвращении почувствовал себя очень плохо. Послали за врачом…

Добрейший Иван Зиновьевич запыхавшись бежал, уже впотьмах, вниз по своей Калужской, добрался до Песочного и просидел у кровати художника всю ночь. На рассвете Виктор Эльпидифорович еле слышно прошептал что-то — понять было невозможно — и умолк… И никогда не расскажет Елена Владимировна подросшей дочери подробности того, что, вызывая в ней мучительную, острую жалость, было невыносимо для воспоминаний… Врачи же скажут о приступе, сердечной слабости, надорванности организма, усиленном обострившейся болезнью почек, — все, что положено говорить врачам…