Бортнянский

Седовласый маэстро выполнил свой долг перед родной землей. Известно, какую роль в подъеме национально-патриотического духа сыграло его произведение. «Певец во стане русских воинов» — одно из завещаний Бортнянского.

Ноты «Певца», который позднее иногда назывался еще и «Певец в Кремле», были отпечатаны большим по тому времени тиражом лишь в 1813 году. В это же время единомышленник и неразлучный друг Бортнянского, автор «Минина и Пожарского» — Иван Мартос приступил к работе над группами евангелистов для Казанского собора в Петербурге. Замысел его возник одновременно с замыслом Жуковского и Бортнянского, еще в дни Отечественной войны. Мысли свои Мартос изложил письменно, и они как нельзя лучше иллюстрируют и разъясняют замыслы его великих соотечественников.

Мартос писал:

«Под видом трудных изгибов главных частей человеческого тела можно подразумевать бывшее в настоящую войну трудное положение возлюбленного отечества, под видом замысловатых оборотов, являющихся на фигурах, можно подразумевать искусство и напряженное действие наших воинств... наконец, в общем и гармоническом составе моих групп со стороны всякого ревнительного россиянина может быть с особенным удовольствием подразумеваемо знаменование решительного союза государственных сословий, оказавших непоколебимую твердость, неподражаемые примеры любви к отечеству и взаимного согласия».

Бортнянский был одним из «ревнительных россиян», умевших подразумевать в искусстве соотечественников то подлинное зерно народности, которое свойственно всегда настоящему художнику, выдвинутому из народной среды.

Последние годы жизни композитора связаны были, как и прежде, с Придворной капеллой. Со все большей тщательностью и педантичностью работает он со своими подопечными, развивает их навыки пения, учит их тому, чему был обучен сам семь десятилетий назад.

Дни его протекали в постоянных службах. К вечеру, уставший, он выходил из здания капеллы, не спеша шел вдоль набережной Мойки, вглядываясь в отражение набережных на ее воде, по мостику переходил на другую сторону. Перед ним открывалась панорама Сенатской площади, по которой гарцевали на лошадях горделивые кавалеристы. Бортнянский шел вдоль площади по направлению к дворцу. На углу Большой Миллионной улицы поворачивал направо. У Зимней канавки задерживался на миг. Наблюдал, как в промежутке двух дворцовых зданий едва заметно пересекал пространство корабль, плывущий по Неве. Затем также медленно шел дальше. Подходил к двухэтажному дому с тяжелой резной дубовой дверью.

Бортнянский входил в парадную дверь своего дома, тяжело поднимался по ступенькам на второй этаж. Налево проходил через большой белый парадный зал, освещенный свечами. Открывал золоченую дверь и попадал в другой зал — там обычно горел камин. А затем входил в столовую, где на печи красовались статуэтки из мрамора. За столовой располагался кабинет.

Уютно расположившись в нем, он отдыхал. Лежал долго, с открытыми глазами. Никто из домашних не мог понять — спит ли он или же просто в задумчивости...

Вместе с женой его — Анной Ивановной — в доме жил и сын, Александр, служивший в гвардии в чине поручика. Окружали маэстро внуки — Марья и Дмитрий, названный в честь деда. Дмитрий пошел в своего выдающегося родственника не только именем, но и голосом. Дед зачислил его, еще малолетнего, певчим в капеллу.

Кроме нескольких малоимущих певчих, нашедших в доме директора гостеприимный приют, в числе наиболее близких людей, даже можно сказать родственников, в доме проживала девица Александра Михайлова, бывшая 27 лет от роду. Никто, да, как позднее выяснилось, и она сама не знала, чья она дочь. Бортнянские приютили сироту и воспитывали ее с малолетства.

Наутро — снова капелла. Снова репетиции. Снова служба. Старость давала о себе знать усталостью, заметной для окружающих. Но уважение и преклонение перед авторитетом и талантом великого маэстро способствовали тому, что всякое его слово, всякое замечание было для певчих законом, который выполнялся беспрекословно.

Любовь и бережность, с которой относились к композитору в капелле, выразил один из современников такими словами:

«Все, кто знал его, хвалят его душевные и человеческие качества. Он был веселый, разговорчивый, дотошный, любил спорить, больше всего умалял свое собственное искусство. Сам про себя говорил крайне мало и беспрестанно твердил, что он стоит на низшей ступени искусства и что его последователи еще многое могут сделать на этой ниве. Прекрасно разговаривая по-итальянски, он любил, чтобы приезжие итальянцы слушали его хор, и разъяснял им потом всю сложность российских духовных композиций, без темпа, без ритма, с неправильным наголосом часто на непонятных словах, несущих темноту исконных легенд...»

Эта же любовь и бережность заставила сохранить в стенах капеллы замечательную легенду о кончине композитора, широко известную позже и постоянно пересказываемую биографами.

Легенду?!

Но почему легенду? Почему, когда речь идет о том, что так понятно, хотя рассказано и немного романтично, нужно принимать как легенду?