Борцы

Складывая в карман корешки билетов, ткнув Татаурова в бок,

Верзилин сказал:

— Это тебя за Сатану приняли. У меня борода, а он — без бороды, судя по рекламе.

Цирк гудел.

Униформисты разравнивали граблями опилки.

Пахло вспотевшей лошадью.

Под куполом покачивалась никелированная трапеция.

Усаживаясь, пропуская Татаурова, Верзилин вздохнул: вот выйдут через два часа борцы на парад, и впервые среди них не будет его, Верзилина; странно.

Без интереса он смотрел выступление молодящейся наездницы в пачке, на женщину-каучук с гусиной кожей. Всё это ему было не в диковинку. За компанию со всеми он похлопал в ладоши... На арену выскочили воздушные гимнасты — муж и жена. Забрались под купол. Верзилин вздохнул — всё одно и то же, скорее бы борьба. Тонконосый гимнаст, похожий на Коверзнева, сидя на трапеции, держась за штамбер, приподнял руку, призывая к тишине. Цирк смолк. Только приглушённо звучал оркестр.

— Уважаемые госпожи и господа! — выкрикнул срывающимся голосом. — Я и моя жена работаем у уважаемого хозяина второй месяц, а не получали жалованья ни за один день...

В проходе засуетились две фигуры и, словно стукнувшись лбами, разлетелись в разные стороны. Одна из них — в чёрном фраке — всплеснула руками. Оркестр заиграл в полную силу. Гимнаст продолжал что-то выкрикивать, но его уже не было слышно.

— Пусть говорит! — зашумели в последних рядах.

— Дайте человеку сказать! Оркестр!

Раздался свист.

Оркестр продолжал греметь.

Гимнаст наклонился вниз и размахивал рукой, отчего трапеция начала раскачиваться.

— Пусть скажет! Дайте говорить! Крой их, не жалей!

Появились двое городовых, подбежали к ложе полицмейстера.

В гвалте не было слышно, что он им говорил, однако через минуту оркестр смолк.

Бледный, перепуганный до смерти тем, что он наделал, гимнаст сказал дрожащим голосом:

— Господин Коромыслов не платит нам деньги потому, что у него были маленькие сборы... А у нас двое крохотных детей, и нам нечего есть... Мы заехали в эту дыру и голодаем здесь, и не имеем возможности выбраться отсюда... Мы же не можем своим желудкам сказать, что потерпите, вот у господина Коромыслова скоро будет борьба и сборы станут битковыми, и мы будем покупать говядину, а для маленьких детишек молоко... Мы не можем умирать с голоду, и у нас лопнуло всякое терпение... И мы не уйдём отсюда, пока нам господин Коромыслов не выплатит наши деньги... Пусть он привяжет их сюда.

Гимнаст опустил на арену шпагат, раскачался на трапеции — тело его взмыло, зал охнул: «Разобьётся», а он уже схватился руками за трапецию жены и через секунду сидел рядом с ней. Конец шпагата вздрагивал над серединой арены.

— Отдать ему деньги! Своим хребтом заработал человек! Нет такого закону, чтобы не давать жалованье! Долой! Крой их, чего на них смотреть!

В шуме возмущённых голосов было слышно, как ломают скамейки. На арену полетели доски.

Прибежал, придерживая рукой тяжёлую кобуру, усатый пристав; сапоги его прогрохотали по ступенькам. Отдышавшись, поправив портупею, он скрылся в ложе полицмейстера. Потом выглянул, махнул рукой городовому. Тот понимающе кивнул головой, скрылся за занавесом. Оттуда вышел человек во фраке, поднял обе руки.

Шум смолк.

Человек сказал, что действительно гимнасты Элеанто в течение месяца не получали жалованья; это объясняется тем, что цирк не имел сборов, а все деньги вложены в новый реквизит. Господин директор надеется, что с начинающимся чемпионатом борьбы его дела поправятся и больше не будет ни одной задержки с выплатой денег. Жалованье гимнастам Элеанто вручается на глазах у всей уважаемой публики.

Он важно прошёл на середину манежа и привязал деньги к шпагату.

Аплодируя вместе со всеми, Верзилин подумал с благодарностью о полицмейстере: «Молодец, заступился». А десятью минутами позже, когда полицмейстер, перегнувшись через барьер ложи, крикнул приставу: «Взять! Увести!», сказал себе с едкой усмешкой: «Ах, вот ты каков! Знаем теперь, что стоит ваша благотворительность».

А клоуны Альперовы, не подозревая ещё ни о чём, балагурили на арене:

— Для кого нужна картошка? — спрашивал один.

— Для всех,— отвечал его партнёр.

— Нет, только для бедных.

— Почему?

— Да потому, что богатые с бедных шкуру сдирают. А бедным её сдирать не с кого, так они её с картошки сдирают.

«Ой, сдерут они её с тебя»,— с тоской подумал Верзилин, видя, как пристав торопливо спускается по ступенькам.

А старый клоун, всё ещё ничего не подозревая, начал третью шутку, похлопывая младшего по плечу:

— Откормлю я тебя на местной картошечке и сливочках, подлечу в заречном сосновом бору и пошлю в помощники к Пуришкевичу...

Двое городовых бесцеремонно вышли на арену и, схватив клоунов за шиворот, поволокли их к выходу.

Свист и грохот потрясли цирк.

— Куда?! Вернуть! Долой фараонов!

Большого труда человеку во фраке стоило успокоить публику. И лишь только ссылка на то, что сейчас необходим перерыв, чтобы подготовить арену для борьбы, заставила всех подняться с мест и выйти на улицу.

Верзилин насупился. Настроение испортилось. Не думалось даже о предстоящей борьбе.