Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

По ночам Энджи выходит во двор, к колодцу и за дровами. По ночам можно немного протопить плиту и согреть воду. Сегодня ей нужно много воды. Она улыбается своему темному отражению в ведре, подрагивающему силуэту ведьминой головы с длинными распущенными волосами. Сегодня она станет женщиной. Он будет ее мужем, Габо, иначе и быть не может. Ведь это она сделала все — сама, своими руками, своим телом — кому же теперь он должен принадлежать, если не ей? Энджи удивленно смотрит на свои руки — такие слабые, узкие в белом свете неполной луны, ощупывает свое тело под полотном рубашки. Как они смогли, как сумели — и руки, и тело? Откуда взялось у нее столько сил — победить смерть, вытащить его оттуда, откуда никто не возвращается, родить его заново? Она ведь еще совсем девочка, мамина дочка…

«Нет, мы не слабые…» — смеются руки, и ласковая сила льется, стекая с длинных пальцев на влажную землю у колодца. Это не сила, Энджи, это вода. А что же тогда вот это? Что? Ну… это… — распускающееся, как бутон, в груди и в животе, сладкой и сильной волною колышущееся внутри? Разве это не сила? Нет, Энджи, это лунный свет и звезды в твоем жестяном ведре — их медленное колыхание сбивает тебя с толку и кружит глупую твою голову.

Энджи зажмуривается и медленно поднимает руки, как крылья. Ей хочется смеяться и летать. Да-да, она могла бы летать, если бы захотела. Но сегодня ей не хочется. Сегодня у нее дела поважнее. Сегодня она станет женщиной. Она плывет, с двумя тяжелыми ведрами в руках, плывет, не касаясь земли, невесомая от счастья, и удивленная ночь глухо кашляет дальним совиным уханьем, поражаясь, откуда вдруг взялось счастье в этом страшном, неимоверном, дышащем смертью и муками аду, в черной, склизкой юдоли расстрельных рвов и деревянных молотков с налипшими на них человеческими волосами в засохшей крови? Возможно ли?

Возможно, ночь. Сильна смерть, ничего не скажешь. Приходит, когда ей вздумается, берет, что ей нравится, и никого никогда не спрашивает, и никому никогда не отвечает. Она проникает повсюду, открывает любые двери, взламывает любые замки. Громче ужасного грома неслышный ее шепоток. Она убивает слепо, одним широким пьяным размахом кладя на мокрые от крови поля десятки тысяч людей, без меры и без разбора. Она убивает точно, кречетом падая с высоты, чтобы прицельно выклюнуть из толпы именно ту, нужную ей душу… Что может быть сильнее смерти?

Любовь, ночь. Оттого и сказано: «Сильна, как смерть, любовь.»

Это, наверное, шутка, да? Любовь?.. — Бледный, тщедушный росточек, вянущий от косого взгляда, прячущийся от любопытных зевак, боящийся всего, даже глупой насмешки, даже самого себя? Ему ли устоять, ему ли тягаться? Ему, ночь, ему… «Сильна, как смерть, любовь» — помнишь?.. Нет, она сильнее смерти, мощнее космоса, огромней роящихся звездных миров. Победа и смятение, нежность и натиск, гроза и возрождение — это любовь, любовь!

Она ставит на плиту тазы и кастрюли, разжигает огонь — несильный, скромный, чтобы не видно было из трубы летящих искр, садится перед чугунной дверцей с мерцающими красным слюдяными прорезями, подкладывает поленья, выбирая самые сухие, самые честные, с прямыми и ровными волокнами. Ей кажется, что она может положить туда, в топку, руку или сердце — и ничего не случится, такие они горячие. Наверное, поэтому отдают любимому руку и сердце, да, Энджи?

— Нет, — смеется она. — Нет, я отдам ему все, пусть забирает все, без остатка, чтобы не стало меня больше, чтобы всю, до последней клеточки, растворил бы он в сильных своих руках…

Что он там делает, наверху, Габо? Спит? — Нет, навряд ли — сколько можно спать? Он ведь уже почти здоров, слаб немного, но это не страшно. Уже несколько дней, как начал вставать, и на двор выходит. Начал стесняться меня, смешной. Как будто я чего-то там не видела за ту первую неделю, когда он без памяти лежал! Да я его всего наизусть знаю, от макушки до пяток, каждую родинку, лучше матери… Но сейчас-то уже совсем другое, сейчас это уже не так, не мать с сыном.

В этом-то все дело, Энджи, этого он и стесняется. Он ведь знает, как и ты, что это обязательно произойдет, поэтому и смотрит так, тем особенным взглядом, от которого начинают теплеть ладони, взглядом, который трогает сильнее, чем пальцы. Взглядом, который начинает с губ и ласкает их так, что они распухают, а потом спускается по шее к вырезу рубашки, оставленному открытым специально для него, потому что нет ничего острее этого чувства, когда он касается своим взглядом ее груди и движется дальше к скрытому под рубашкой соску, и она чувствует это движение всем телом, как надрез, и немного наклоняется, как будто невзначай, и раздвигает лопатки, чтобы помочь ему продвинуться подальше, подальше… поближе…