Босой

Дороги охраняются солдатами, но ночи такие темные, а земля в полях такая мягкая, что люди, босые или обутые в латаные постолы, ходят по-кошачьи мягко – и никому не расслышать их шагов. Они пробираются из села в село по одним лишь им известным тропкам, прячутся у родственников, сбивая погоню со следа.

– В Белиторь, – рассказывает мама, – солдат привезли на поезде по железной дороге. Это Гогу Кристофор нагрянул в село с войсками. Офицеры расстреляли сорок семь человек. Их похоронили вчера в Большом овраге на склоне холма у дороги. А людей из Балты Сэратэ офицеры утопили в озере, чтоб не тратить патронов…

Явились каратели и в наше село. Схватили отца. Взяли брата Иона. Связали и отвели в примарию даже женщин. Тетку Егозу даже заковали в кандалы. Брошены к стенам примарии Тицэ Уйе, Удудуй. Цынцу, Малыш, старый Флоройу с семью сыновьями, Лишку Стынгачу, Оведение, мой двоюродный брат Думитру Пэликэ и много других крестьян. Они связаны или закованы в кандалы. Мимо тащится поп Бульбук, захмелевший после нескольких стопок дрождии, опрокинутых в корчме Томы Окы, – с приходом солдат все корчмы широко распахнули свои двери; остановившись, поп произносит назидательно:

– Говорил я вам, неслухи, не беритесь меряться силой с властью, ибо власть от бога. Не послушались, вот и принимайте теперь страдания… Это хорошо. Скорее простятся грехи, потому как… господь добр и милосерд…

– Попридержал бы язык-то, батюшка, поиздевался и будет, – с трудом шевеля разбитыми, вздувшимися губами, говорит старый Флоройу. – Забыли мы позавчера тебе землей пасть заткнуть, а надо бы…

Шарахнулся от него Томицэ Бульбук. Чуть не на карачках прочь уполз.

В школе, среди тех, чьи мучения еще впереди, сидит и мой отец. Его допрашивает старый сержант:

– Ну, и чего ты добился своей революцией?

– Я вздохнул, – отвечает отец. – Наконец-то я смог вздохнуть свободно. Не было уже мочи терпеть…

– А ты что спер? – допытывается у моего брата Иона другой сержант.

– В Кырлигаце лемех взял от плуга.

– И где этот лемех?

– Зарыл.

Двое солдат уводят моего брата. Руки у него скручены за спиной. На лице следы жестоких побоев. Брат приводит солдат во двор к тополю и показывает кивком:

– Тут зарыл…

Солдаты откапывают лемех и несут в примарию. Там брата бьют лемехом по голове, пока он не теряет сознание. Его обливают водой, приводят в чувство. И бьют снова. Сверхсрочник вдвоем с другим сержантом…

Арестованных караулят унтеры и солдаты, к их винтовкам примкнуты штыки.

Из Бухареста в Секару прибыл сам полковник Пьенару со своими солдатами. За одно утро они расстреляли тридцать семь человек. В том числе и подростков. Среди расстрелянных и мой дядя Прекуп Урбан Уцупэр.

Полковнику Пьенару захотелось поиграть в войну. Он приказал трубить в трубу и объявить, чтобы крестьяне с женами и детьми выходили на улицу, он-де всех простит и хочет только, чтобы все село собралось у примарии, где он, полковник, скажет несколько слов. Когда крестьяне вышли на улицу, солдаты согнали их к примарии и окружили. Полковник явился верхом на коне, в сопровождении офицеров. Рядом – правая рука полковника, – капитан Кантакузин.

– Выйдите вперед все, – крикнул полковник, – кто принимал участие в бунте!

Крестьяне теснее прижались друг к другу, никто не сделал вперед ни шагу.

– Я приказал выйти вперед всем, кто принимал участие в бунте. Вы что, не слышали?

– Да слышали, господин полковник, – ответил дядя Уцупэр, – в селе бунт начал я…

Он вышел из толпы. Не снял кэчулы, и она торчит у него на затылке – старая кэчула с разорванным верхом, вытершаяся от долгого служения.

– Я тоже была с бунтовщиками, – сказала тетушка Уцупэр.

И стала рядом с мужем.

– И я там была! – закричала Дица, моя двоюродная сестра с заячьей губой.

Вся толпа подалась вперед. Сомкнулась вокруг Уцупэров.

– Напраслину на себя возводят, господин полковник. Не они одни бунтовали. На бунт мы все сами пошли, все село, которое ты обобрал и ограбил…

– Что такое?! Кто это там распустил свой дерзкий язык? Подойди-ка поближе, покажи свою наглую рожу!..

– Я не только рожу, барин, я тебе и спину могу показать.

Говоря это, Раду Турку подошел ближе к полковнику, скинул с себя залатанный кожух. И все увидели его голую, темную, заросшую волосами кожу, туго обтянувшую ребра.

– Погляди на мою спину, барин… Всякие на ней знаки. Есть и от вашей милости, еще с тех пор, как я парнишкой был. Другие оставил на спине пес этот, Филип Писику. Есть тут и жандармский след – за песенку на свадьбе, которую сочинил покойный сын Уцупэров…

Замолчал Раду Турку, а все село глядит на его спину, испещренную глубоко врезавшимися в кожу шрамами, спину человека, который не ждет пощады.

– У нас у всех спины так расписаны, барин! – Глаза крестьян горят, словно раскаленные угли.

– Убивать, так всех, раз уж мы в твоих руках!

– Всех убивай, кровопийца! – кричит тетушка Уцупэр. – В этот раз мы поднялись не больно раздумывая. Смотри, в другой раз обдумаем все как надо…

– Они посходили с ума, господин полковник, – слышится голос капитана Кантакузина.